Эта непоколебимая преданность человеческому развивается у Бодлера в формах, которые возмущали его современников, но были для него логичны и необходимы. Я говорю о созданном и упорядоченном им поэтическом мире, где естественное (природа, окружающие виды, «священные плоды», даруемые самой землей) замещено произведениями искусства, образцами продуманного мастерства. Человек у него живет в собственных владениях, пусть и нищенских. Платонизм Бодлера, совершенно явный в его критических сочинениях, ни на секунду не отдаляет его от «центрального узла»[2]. Ясновидческое предвосхищение запредельного, к которому отсылает аналогия, теория символа, несравненно обогащенная потом, когда поэт прикоснулся к творчеству Эдгара По, вовсе не заставляет его предписывать миру Идей царственную самодостаточность и неизменность. И если в стихах он прикасается к откровению человеческого бессмертия, то разочарованный ум заставляет его, обгоняя время, выдвигать вперед то, на чем сегодня стоит сюрреализм: волшебная сила поэзии — в желании владеть открывшимся раем прямо здесь, «sur cette terre même»[3]. Одна лишь поэзия понимает завоевание созидательно.
По-моему, именно эта верность человеческому уделу во всей его краткости и хрупкости составляет величие Бодлера, она поднимает поэта над романтическими ловушками многих его концепций. И, по-моему, именно эта творческая приверженность (наперекор тормозам многих его пессимистических и циничных идей, всегда уступавших непогрешимой интуиции поэта) обеспечивает ему непоколебленный трон короля современной поэзии. «Он — бронзовая статуя на центральной площади нашей памяти», — замечательно сказал о нем дон Рамон[4], и действительно: коллективная память современных поэтов помещает его в центр, как неподвижный мотор своей общности. Но одна лишь сила стихотворного волшебства и теоретическая глубина мысли вряд ли помогли бы Бодлеру так медленно, но неуклонно проникнуть в наше поэтическое сознание (сознание или совесть?). Мальчик Рембо в знаменитом письме[5] поставил под сомнение богатство бодлеровской формы, но двумя строчками раньше увидел в Бодлере «первого ясновидца, короля поэтов, настоящего Бога» — почему? Его влияние на молодого Малларме, его притягательность для анализа фанатичных критиков, разжевывавших и превозносивших его открытия усталому поколению Фаге[6] со товарищи, — какой потайной силой питалось это движение? Андре Жид, Маритен, Валери накопили множество самых диковинных объяснений этой загадки. Но, по-моему, они совпадают в главном, видя в Бодлере первого лирика современной эпохи, прокладывающего путь к высотам поэзии подручными средствами, данными ему человеческой природой, собственным телом, собственным духом, не призывая на помощь потаскуху-фантазию, не вскарабкиваясь на крыши, чтобы разглядеть несуществующий горизонт, и попусту не изнуряя слово, всегда в точности следующее у него воле поэта. Этот высший
