Это все, что нам удалось узнать, но еще задолго до получения этих кратких весточек я нашла в списках раненых и убитых, где значился и Эдвард, имя его двадцатишестилетнего полковника, который был ранен, очевидно, в том же бою. Понимая, что он единственный выживший офицер из батальона Эдварда, служивший с ним с 1914 года, и что он сможет рассказать мне, если захочет, больше, чем кто-либо другой, я съездила в Харрингтон-Хаус — на тот момент центр, куда стекалась вся информация о раненых и пропавших без вести, — и выяснила, что он лежит в госпитале для офицеров на Парк-Лейн.
Я помнила, как Эдвард время от времени упоминал своего юного командира, к которому питал большое уважение, правда без особой личной симпатии. Честолюбивый и отважный, сын кадрового военного, не имевшего средств помочь сыну сделать карьеру в мирное время, на войне молодой человек реализовал свое желание продвинуться по службе. С 1914 года он был «профессиональным выживальщиком» полка, пройдя невредимым все сражения от Соммы до Асиаго, получая после каждого еще одну звездочку на погоны и очередную медаль. Когда «Шервудских лесников» передислоцировали в Италию, он отправился туда командовать 11-м батальоном; во время австрийского наступления у него уже был орден «За выдающиеся заслуги», Воинский крест, французский Croix de Guerre и несколько более мелких наград, а после сражения при Асиаго, которое выбило его из строя до конца войны, он удостоился королевской почести в виде Креста Виктории.
Конечно, я не знала про Крест Виктории, когда с отчаянной решимостью поехала прямиком из Харрингтон-Хаус к нему в госпиталь. Моя мама, еще не получавшая писем из Италии, решительно не хотела знать никаких подробностей, но я, хотя и ужасно боялась того, что могла узнать, была движима необъяснимым упорством выяснить как можно больше. Тем не менее мне не очень хотелось выяснять что-либо именно у полковника, и я одновременно и надеялась, и опасалась, что он может оказаться в слишком тяжелом состоянии, чтобы отвечать на мои расспросы. Узнав, что он серьезно, но не смертельно ранен в ногу, я попросила медсестру узнать, не примет ли он ненадолго сестру капитана Бриттена. Она вернулась тотчас же, чтобы провести меня к нему, и, чувствуя, что задыхаюсь, я последовала за ней по лестнице.
Полковник лежал на больничной койке с массивной шиной на ноге; у него было бледное изможденное лицо, а запавшие карие глаза пристально уставились на меня, едва я вошла в палату. Догадываюсь, что он не хотел меня видеть, и я его понимала; ни один раненый не захочет видеть родственницу погибшего друга — от женщин можно ожидать слез, истерик или неудобных вопросов. Живые светящиеся глаза, наверняка доставшиеся ему в наследство от предков, выглядели чем-то случайным на его неподвижном суровом лице. Я решила обойтись без церемоний и быть краткой, насколько это возможно. И нашла неожиданного союзника в сестре полковника, сидевшей у его койки, — девушке немногим старше его самого, с мягкими и такими же на удивление нежными чертами лица, она помогала и мне задавать вопросы, и ему — отвечать.
