Пьют, пьют… Так почему же не пить, чтобы забыть нужду и горе? Из всех побуждений к выпивке это последнее— самое безумное. Хотят ослабить следствие (нужду) — и усиливают причину (пьянство). Хотят бороться с бедностью — и укрепляют привычку к таким расходам, которые уменьшают силу и способность зарабатывать. Хотят бороться с горем и заботами и, вместо того чтобы искать истинного друга, который помог бы словом и делом, идут к фальшивым друзьям в трактир, которые скажут: «Ты не виновен, а виноваты жизненные условия», и выталкивают несчастного, лишь только он окажется не в состоянии уплатить своего долга».
По-моему, господа, такое положение дел свидетельствует о повальной страсти к питью; даже кабацкая поговорка сложилась: «Кто в наше время не пьет!»
О россказнях, будто спиртные напитки укрепляют, греют, я не буду говорить сегодняшний раз. Скажу кратко: наша врачебная наука доказала, что это лишь печальный неизбежный самообман, который объясняется способностью спирта притуплять, оглушать, убивать чувствительность.
«Какое же веселье, что за удовольствие, что за праздник будет, если не заложить за галстук?», замечают в вопросительном тоне многие из моих, наверняка и из ваших знакомых. На это по-настоящему совсем не следовало бы отвечать. Ведь это не что иное, как свиное хрюканье, а не рассуждение разумного существа. Веселье, радость есть выражение хорошего, приятного состояния нашего собственного духа; если я живу по совести, исполняю свои обязанности, тружусь, то я свободным временем от забот воспользуюсь, конечно, не во вред себе, не пойду покупать на двугривенный или больше штоф или четверть ведра веселья в кабаке, не пойду в пивную наливаться пивом для отдохновения. Отрава Петра Арсентьевича Смирнова или наследников вдовы Поповой, разные трехгорные, шаболовские, калинкинские и тому подобная ядовитая бурда не дают веселья и чистых, безоблачных, прекрасных минут — они дают разнузданность, распущенность и будят похоть.
Мне доставляет большое удовольствие — не знаю, как вам, — слушать согласное, стройное пение трезвых голосов, а не волчье завыванье и выкрикиванье компании, отравившейся спиртными напитками. А им, голубчикам, кажется, что поют они слаще любого соловья!
Сколько ни доводилось мне проходить по семеновским улицам, я всякий раз видел одно и то же в праздничные дни: у порога кабаков и трактиров толпится рабочий люд, как рой пчел у улья, как дети вокруг своей любимой матери. Тут у позорных мест продажи яда теснятся, я вижу с болью, и старики, и юноши, и дети, и женщины… Заработанные, кровные деньги льются там широкой струей из тощего кармана рабочих за прилавок кабатчика. Вот опростался быстро карман, и выходит на улицу, качаясь, с мутными, бессмысленными глазами, жалкая фигурка праздничного рабочего. Вглядитесь! В нем потух огонь разума и совести! В нем по жилам разлился яд: от его тяжелого, порывистого дыхания, от его тела, от его одежды разит за версту сивухой; его нутро пропиталось, как губка, спиртом… Господа, неужели вас подобный вид живого мертвеца, способного на все зверства, никогда не наводил ни на какие размышления? Неужели из вас до сих пор некоторые по временам впадают в такое ужасное состояние духа и тела? Право, страшно вчуже становится за человека.
