сильно потертый. Настя сразу же узнала, что это его, Федора, бумажник. Она настолько растерялась, что чуть не уронила его, принимая от Гешки. Потом раскрыла — в одной из ячеек оказалась красноармейская книжка Федора. Она долго глядела на эту книжку, не веря своим глазам, потом из другой ячейки вынула пожелтевшую фотографию. Фотография была ее, Настина. Она подарила ее своему жениху месяца за два до свадьбы. Смотрела на себя, на ту Настю со светлыми глазами, с длинными косами, ниспадающими на грудь, круглолицую, чернобровую. Да, она была красива тогда. Такая ли теперь?
Настя перевернула фотографию и увидела надпись красными чернилами. Это была ее надпись, буквы прижимались плотно друг к дружке, словно бежали куда-то внаклонку, торопились. На фотографии было написано:
«Дорогому Феде. Будь счастлив на всю жизнь. Настя».
Поглядела, прочитала и вдруг поняла, что его нет. Эта страшная мысль, что нет его и уже никогда она его не увидит, болью отозвалась в сердце. Она опять чуть не заплакала, но сдержалась, взглянув на Гешку, спросила:
— Как это было? Как?
— В сорок первом, в августе,— ответил Гешка.
— Так давно?
— Почти два года прошло,— продолжал Гешка.— Два долгих года.
— А ты вот живой все же. Пришел...
— Как видишь, пришел. Сам себе не верю.
Она хотела как можно скорей узнать все подробности о судьбе Федора и в то же время боялась этой страшной правды. А Гешка медлил, не рассказывал, ждал, когда она немного отойдет, не любил бабьих слез.
— Было это, как я уже говорил,— наконец начал Гешка свой невеселый рассказ,— было в сорок первом, в конце августа...
Настя, страшно волнуясь, ловила каждое слово рассказчика, словно эти слова произносились не Гешкой, кем-то другим из непроглядной дали, из тех лесов и нолей, где стогласным эхом громыхала война.
— Под Гомелем это было,— продолжал свой рассказ Гешка,— попали мы в окружение. Полк наш прикрывали отступающие части. С Федором я был в одном взводе. Я — рядовым, он — отделенным. Оборону держали у кромки леса, и тут убило взводного. Федя принял на себя взвод. Держались мы часа полтора, а под вечер фашисты нас прижали к лесу и почти окружили. Федора ранило в грудь и шею. Я оттащил его в кусты. Гляжу — кровь изо рта, и весь он обмяк, полуживой. Открыл глаза, смотрит на меня и приказывает хриплым голосом: «Беги в лес. Спасайся... Беги...» — «А как ты, Федя?» — спрашиваю. «Мне хана... Отвоевался. Передай Насте, что погиб. А документы забери. Насте отдай. Жене». — Гешка закашлялся, тряхнул головой, посмотрел на Настю, как бы жалеючи поглядел. — Вынул я у него из кармашка гимнастерки бумажник с документами. «Ладно,— сказал,— исполню твою последнюю волю, передам все, если живым останусь». Отполз от него шагов на пятнадцать, пули просвистели над головой, срезали листья ивняка, точно бритвой. Ну, думаю, пропал, не уйти. Прополз еще метров десять, и тут — разрывная в голень. «Ну, вот и допрыгался», — обожгла меня такая несусветная мысль. Куда ускачешь на одной-то ноге? Перевязал ногу ремнем, чтоб кровь остановилась. Жду, что дальше будет. Бой вроде прекратился. Тишина. Ни выстрелов, ни разрывов — только раненые кой-где постанывают. В ноге боль страшнющая, терплю, зубами поскрипываю. Ползу обратно к Федору: решил узнать, что с ним. Подполз, значит. А он — мертвый. И руки раскинуты...
