— Это было позавчера. После того, как вы отдали мне мою книгу. Я рассматривала фотографию, которую вы вложили, и внезапно вспомнила день, когда ее снимали. Не знаю почему. Воспоминания нахлынули, как цунами. Я вспомнила, что была тогда беременна.
— Он молчал. — Так вы знали? Знали про Адама?
Он заговорил. Медленно.
— Да. Конечно, знал. Из вашей истории болезни. Он был совсем маленький, когда вы потеряли память. — Пауза. — Кроме того, мы с вами о нем уже говорили.
От этих слов я похолодела. Я вся дрожала, хотя в машине было душно. Я понимала, что, возможно, и раньше вспоминала про Адама, но подтверждение моей догадки — что я проходила через все это раньше, а значит, буду проходить еще не раз — потрясло меня.
Видимо, он почувствовал мое ошеломление.
— Да, пару недель назад вы рассказали мне, что встретили на улице ребенка. Мальчика. Поначалу у вас возникло впечатление, что вы его знаете, что он потерялся, но теперь вернется домой. И что вы его мать. А потом вы вспомнили. Рассказали все Бену, и он рассказал вам про Адама. А позже в тот же день вы пересказали все мне.
Я ничего этого не помнила. Мне пришлось сказать себе: эй, он говорит не о ком-то постороннем — речь о тебе самой!
— Но с тех пор вы мне о нем не напоминали?
Он вздохнул.
— Нет.
И тут я вспомнила кое-что из дневника — фотографии, которые мне показывали на сканировании.
— Но я видела его снимки! — воскликнула я. — Когда лежала под сканером! Там был он!
— Да, — сказал доктор. — Это были снимки из вашей истории болезни.
— Но вы тогда ничего мне не сказали! Почему, объясните же?
— Кристин, вы должны понять, что я не могу начинать каждую нашу встречу с рассказа о фактах, которые известны мне, но неизвестны вам. К тому же в данном случае я решил, что это знание не пойдет вам на пользу.
— Не пойдет на пользу?
— Вот именно. Я знал, что вы страшно расстроитесь, узнав, что у вас был ребенок, но вы забыли об этом.
Мы въехали на подземную парковку. Приятный дневной свет постепенно сменился ярким электрическим, запахло бензином и бетоном Я подумала: «Интересно, о чем еще он решил не сообщать мне из соображений этики, сколько таких „бомб замедленного действия“ еще сидит в моем подсознании?»
— Скажите, у меня были…
— Нет, — перебил он. — Адам был вашим единственным ребенком.
Он употребил прошедшее время. Значит, знал и о том, что Адам мертв. Я не хотела задавать этот вопрос, но чувствовала, что должна:
— Вы знаете, что его убили?
Доктор поставил машину на место, выключил двигатель. На парковке царил полумрак, перемежающийся островками слепящего света ламп. Слышно было лишь хлопанье дверей, мерное рокотание лифта. На секунду я поверила, что не все потеряно. Что Адам все-таки жив. Эта идея пришла как озарение. Ведь существование Адама стало для меня реальным сразу, как только я прочла о нем в своем дневнике. А его смерть я «не чувствовала». Я пыталась представить его или вспомнить, что я ощутила, когда узнала о его смерти, но не могла. Было в этом что-то неверное. Горе должно было поглотить меня. Каждый день после этого должен был наполниться постоянной болью, тоской, ощущением, что часть меня умерла и я никогда не буду той, что прежде. Я не сомневалась, что моя любовь к сыну была столь сильной, что я не смогла бы остаться равнодушной к потере. Если бы он действительно был мертв, я уверена, что горе победило бы амнезию.
