— Нет, дядя. Это все-таки будет трусость! Республику провозгласить без битвы нет возможности, и я в ней приму участие.
— Ты будешь защищать трон этих презренных Орлеанов?! — вскричал кардинал.
— Я так же, как и вы, не люблю их. Но я служу им в их армии, а если у армии нет воли, ее заменяет дисциплина. Еще раз повторяю: если вы понимаете положение дел правильно, а ваша опытность в том порукой, то не сегодня завтра у нас будет битва. Я был бы подлецом, если бы вышел в отставку в это время.
— Ты предпочитаешь быть задушенным канальей народом на баррикадах и умереть за династию Орлеанов?
— Я солдат и исполню свой долг до конца!
— Но, упрямец, с твоей смертью прекратится наш род!
— Ну, дядюшка, если поискать хорошенько, наверняка найдется где-либо побочное потомство Плуернелей, потомство, как говорится, с левой руки. Вы разыщите какого-либо незаконного Плуернеля, усыновите его, и он продолжит наш род. Незаконный ребенок, вы знаете, всегда приносит счастье!
— Сумасшедший! Так играть своей жизнью в то время, когда перед нами открывается самое заманчивое будущее! Когда, побежденные и сломленные потомками тех, кто в течение четырнадцати столетий был нашим вассалом и рабом, мы наконец одним ударом сотрем позор последних пятидесяти лет! Теперь, когда, умудренные опытом, покровительствуемые стечением обстоятельств, мы сделаемся еще могущественнее, чем до восемьдесят девятого года! Мне жаль тебя. Расы вырождаются! — вскричал старик, вставая. — Если бы все наши походили на тебя, наше дело было бы проиграно.
В это время в комнату вошел лакей и доложил:
— Господин граф, там пришел торговец холста с улицы Сен-Дени. Он дожидается в передней.
— Проведите его в портретную залу.
Слуга вышел, а полковник обратился к кардиналу, который схватил свою шляпу и направился к двери:
— Ради бога, дядя, не уходите от меня разгневанным.
— Я не сержусь, но мне стыдно за тебя.
— Ну успокойтесь, дядя!
— Хочешь ехать со мной в Англию? Да или нет?
— Нет.
— Ну тогда ступай к самому дьяволу! — вскричал кардинал в бешенстве, забывая свой сан, и запер за собой дверь.
Марика Лебрена провели в роскошно меблированную залу. Стены ее были увешаны фамильными портретами. Рассматривая их, Лебрен испытывал смесь любопытства и горечи. Он переходил от одного к другому, и вид их, казалось, будил в нем массу воспоминаний. Взгляд его задумчиво останавливался на этих неподвижных фигурах, немых, точно привидения. Он внимательно прочитывал имевшиеся под портретами подписи, и некоторые имена, судя по выражению его лица, возбуждали в нем то гнев, то презрение.
