Деревня Чистовитое
июль – ноябрь 1943 года
Горбатого Митю Ренкса схоронили на следующий день. Из района на коне прискакал следователь, зашел в баню посмотреть, где Митю убили, потом перешел в избу, спросил молока и сел писать протокол. Ренксиха подала крынку, встала в дверях, да так и осталась, пока тот не ушел.
За все лето никто больше в Чистовитое не приехал. В милицию никого не позвали. Председатель сам несколько раз ездил в район на телеге, а как снег выпал – в кошевочке[7], только никаких вестей не привез. Да их и не ждали. Митю-то не вернешь…
Хлеб успели убрать вовремя. Слава богу, под снег не лег. Жали его вручную серпами. Вязали в снопы и, как поле закончат, собирали и ставили в кучки по десять штук. В поле почти не ели, из дома брали молока да картошек. Работали от темна до темна.
К осени хлеб свезли в кучу на ток. Там молотили – раскладывали по земле и били цепами. Веять возили в амбары. Солому скидали в большой длинный зарод[8], а зерно ссыпали в мешки и увезли на станцию в Камарчагу – сдавать на войну.
Только закончили, председатель выдал колхозникам по полпуда ломаных зерен вперемешку с отрубями и черным жабреем[9]. Жабрей-то, сколько его ни поли, все равно на поле остался.
Обмолотки[10] решили справлять в конторе, потому что она больше клуба и стоит на горе. Туда стащили лавки, стулья, столы. Расставили вдоль стен в самой большой комнате. Столы вымыли да поскоблили ножами.
Угощение на гулянку варили в ближних домах. Колхоз выделил двух овечек, муки, сметаны и меду, из которого навели медовухи.
Самогон гнали в кустовской бане. Кустиха, Манькина свекровь, загодя наварила колхозной картошки (мешка полтора на бочку), натолкла и залила кипяченой водой. Наделала из хмеля дрожжей, вылила в бочку, прикрыла холстиной и велела Маньке стеречь брагу. Поднимет Манька холстину, ей по носу хмельным духом: бух! Она и побежит за сарай, чтобы никто не видел, выблюет все, что съела. Совсем исхудала – кожа да кости.
С мужем Петрушей они поладили сразу, хотя и спали в разных углах. Не знал убогий, что делать с женой. Хоть и учила его мать, да все без толку.
Фуфайку Манька надела еще в августе, и сколько над ней ни смеялись, на людях не снимала. Дома при зажженной лучине старалась не попадаться Кустихе на глаза. Ночью со страхом щупала растущий живот. Успокаивала себя тем, что хотя бы до утра не надо бояться. Ребеночек дрыгал ножками, ворочался, отчего живот бродил как опара.
