. (Эта позиция была радикальнее и уж куда как опаснее той, что занимали по отношению к английской цивилизации ирландцы Шоу, Синг, Йитс и Джойс, младшим современником которых был украинец Микола Хвылевый.) Но кое-что, как ни покажется это странным, сближало установки ЛЦК с султан-галиевскими или теми, что развивались в ВАПЛИТЕ, а также со сменовеховскими и евразийскими. Этот интегральный момент был устойчивой идеологемой того времени, и заключался он в том, что в большевиках многие предпочитали видеть силу, которая объективной логикой истории призвана к выполнению совсем не большевистских задач. Последние каждый был вправе понимать сообразно своим интересам, но надежда была общей: власть, что бы она там ни говорила, бессознательно пойдет наперекор собственной телеологии и энтелехии и, исполнив чуждый ей долг, благополучно уступит место формам правления, более адекватным стране и эпохе. Я рискую утверждать подобное применительно к Султан-Галиеву и участникам ЛЦК и ВАПЛИТЕ, основываясь на их текстах, изобиловавших вполне сервилистскими фигурами речи. Все эти люди прибегали к легитимной фразеологии, однако она была таким образом встроена в текст, чтобы ее оттуда можно было легко вынуть и прочитать то, что в нем содержалось на самом деле. Но мы еще вернемся к этому.
Россия в историософии ЛЦК (возвращаясь к прерванной теме) противостоит Западу не только как косная статика — умной динамике, но и как женщина — мужчине (Зелинский явно находился под впечатлением не упомянутого им бердяевского эссе «О „вечно бабьем“ в русской душе»). Женской земляной России нужен действенный мужской конструктивизм. Россия, как и всякая женщина, связана со стихией вязкого, податливого и обволакивающего, наподобие того как в манихейской книге Отто Вейнингера женственным и нетвердым представало еврейство. Но Россия и вообще связана со стихией, стихией как таковой. И женственное, а не мужественное ее крестьянство — в первую очередь. Потому его нужно преодолеть[20].
Тема разноликой стихии, которая противостоит то ли государству с его береговым гранитом и планиметрической мозговой игрой, то ли цивилизации в целом, — это вечная тема новой русской литературы, продолженная в 20-е годы и быстро ставшая едва ли не пародийной: кожаные куртки, железный поток, машины и волки и т. д.[21] Стихия, как правило, укрощалась, хотя были и впечатляющие исключения вроде «Епифанских шлюзов» А. Платонова и написанной в начале 30-х годов «Восковой персоны» Ю. Тынянова. Если, согласно Иванову-Разумнику, Петр свою вторую ипостась обретает в Евгении
