Досадливо зевает виконтесса, а он, хозяин дома, сидит, засунув руки в карманы панталон, с выражением скуки и ленивого отвращения на усталом лице, сидит, ничего не видя, не замечая даже собачонку, вытаскивающую дамский чепчик у него из кармана. Нет, ничего не происходит в картине, только трещит огонь за кованой решеткой камина да стряхивает со стульев пыль лакей в ночном колпаке. И лишь управляющий с пачкой счетов под мышкой будто явился сюда с прежних хогартовских полотен: он добродетелен, он возмущен порочной жизнью хозяев и их нежеланием вникать в дела. Но он — носитель морали — едва ли не главная мишень сатиры, художник смеется над ним! Не случайно из кармана благочестивого домоправителя торчит книжка, свидетельствующая о принадлежности его к секте методистов, известной чудовищной нетерпимостью.
А над своими героями Хогарт не смеется, он пишет их с оттенком презрительного и горестного сочувствия. Еще не увяло розовое личико начинающей полнеть виконтессы, еще сохранила тонкость черт потасканная физиономия виконта, украшенная кокетливой мушкой. Супруги Скуондерфилд внушают жалость, даже брезгливость, hq улыбки не вызывают. И вот любопытно — за исключением разве шкодливой собачонки да стыдливо задрапированной неприличной картины, что висит в дальнем конце зала, нет в картине забавных подробностей. Властная сила первого впечатления рождается единством деталей, а не постепенным их разглядыванием. Еще не успел зритель рассмотреть внимательно китайские фигурки и античный бюст на камине, выполненном в дурном вкусе Уильяма Кента, диковинные часы с Буддой, рыбами, кошкой и подсвечниками, не успел разобрать, что изображено на развешанных по стенам картинах, но уже ожила перед ним ледяная нарядность нелюбимого никем дома, в котором понятие домашнего очага ограничивается мраморным камином. И сами герои напоминают изящные безделушки, которые можно легко переставить с места на место; они покорно и даже как-то с удовольствием ожидают, как поступит с ними жизнь, подобно фарфоровым статуэткам, безропотно ждущим, когда с них обмахнут пыль, уберут в шкаф или просто по небрежности или из каприза отобьют красивую головку. Самое спокойное полотно серии, наверно, наиболее драматично: в нем — обреченность, раскрытая в действии, не в поступках, а в настроении и характерах.
Не опасаясь показать чрезмерного пристрастия к искусству героя книги, надо вспомнить, что никто еще в просвещенной Европе не прикасался отважной кистью к серьезным житейским трагедиям, тем более к тем, что происходили в «большом свете». Тонкие намеки Ватто не были понятны его последователям, и прекрасная живопись Франции отдавала свой блеск изящным, но далеко не драматичным картинам. И только в сытой Англии единственный художник, тоже, кстати сказать, уже вполне обеспеченный всеми жизненными благами, писал развлекательные картинки, в которых печали было куда больше, чем смеха.
