«Ты это нарочно сделала, чтобы только не быть императрицей», — повторяла она.
В следующий миг, осознав, сколь страшные слова вырвались у нее в минуту горя, мама судорожно зажала рукой рот, словно хотела удержать в себе всю лютую горечь, их породившую, и не дать ей окончательно вырваться наружу. Кинувшись в мои объятия, она прижалась щекой к моему лицу. Слезы наши смешались. Приникнув друг к другу, мы сотрясались в рыдании, ощущая радость и облегчение от взаимного утешения.
Пелена спала с моих очей спустя несколько дней, после того как царские глашатаи пронесли через Эпиват красную туфельку. С тех пор зрение мое уже никогда не помрачалось.
Моя мама до конца своих дней так и не смогла вновь соединить порванные златые нити прежних грез. Быть может, у нее уже не осталось сил мечтать. Или некое новое предчувствие завладело ее мыслями. Предчувствие грозное и гнетущее, не вызывавшее поначалу ничего, кроме страха. Не знаю. Она мне об этом не говорила. Но иногда, когда ей казалось, что я ее не вижу, смотрела на меня долго и пристально. С тревогой и любопытством одновременно. Словно пыталась проникнуть в тайну Божия Промысла.
* * *
«Решайся, Петкана! Время уходит! Наша императрица всего лишь тремя годами старше тебя, а уже украсила свою жизнь тремя чадами», — говорила мне мама.
«Решаться» означало согласиться на брак с одним из тех юношей, что предлагали мне руку, чтобы ввести в свой дом и назвать спутницей жизни. То были сыновья уважаемых родителей. Иные из них и сами по себе были достойны девичьей любви. Но мое сердце пред ними молчало, а душа оставалась абсолютно спокойна. Я не испытывала ни волнения, ни трепета. И удивлялась, глядя, как блестят глаза и заливаются румянцем лица других девушек, стоит лишь какому-нибудь юноше появиться в их обществе. Нечто подобное неизменно происходило с ними и при начале любого разговора на тему любви.
«Гордишься, Петкана! Ты хочешь быть не как все», — говорила мне порой одна из подруг, словно стыдясь — не столько своих желаний, сколько моего равнодушия, которое многими из них воспринималось как укоризна.
Я знала, что гордиться грешно. Знала, что гордыня — зло, уродующее наши сердца. И дабы не впасть в сей грех, начала воспринимать разговоры своих ровесниц как нечто естественное и привычное для себя.
«Погоди, ты еще встретишь настоящего», — обещали мне подруги. Мою скромность они объясняли не пробудившимся пока сердцем. И доверительно улыбались с видом заговорщиц, словно у нас была некая общая тайна, касающаяся моего грядущего счастья.
