Помнил ли сын веселые купанья в лягушатнике, запуски воздушного змея, умного ручного ворона Яшку, от цепких когтей которого у него так и остались светлые шрамчики на внутренней стороне предплечья? Помнил ли то хорошее, что было?
Славик, когда начинал думать о своем детстве, из
плохоговспоминал весеннее хлюпанье воды под колесами грузовика, переправлявшего их по Ладожскому озеру на Большую землю, и беспрерывную скороговорку матери над своим ухом: «Отче наш, Отче наш, Отче наш…», и так до самой Кобоны. А в Кобоне, в самом здании станции, длинный стол, и на нем целые караваи хлеба, и тарелки с дымящейся пшенной кашей, и то, как кричала санитарка: «Ешьте помаленечку, товарищи, помаленечку, дистрофикам нельзя много, не то помрете!» И еще Славик помнил теплушку поезда, который уже из Кобоны увозил их дальше, в эвакуацию. И то, как на остановках с грохотом откатывались двери, и голос снаружи спрашивал: «Мертвые есть?» Мертвые были. Их сгружали за руки-ноги и снова ехали.
Славик помнил, что, чем дальше они продвигались вглубь страны, тем свободнее становилось лежать, а это было важно, потому что у него начался жар, он метался, и все время хотел скинуть с себя и одеяло, и чужой ватник. И еще он помнил, как на одной из остановок мама, переодевая его, охнула, и он, проследив направление ее взгляда, увидел в швах своего теплого байкового белья мелкое шевеление. И он подумал тогда: «Раз я лежал на вшах и даже не чувствовал их, значит, я умер», и совсем не испугался этой мысли, ведь еще до войны он решил, что его не существует…
Бывало, что Славику удавалось поговорить с сыном по душам, когда тот уже стал взрослым. Случались у них минуты, когда сын
виделотца. Потому что однажды он так и сказал: «Папа, мне кажется, что тебя просто
нет»… Как будто заглянул в его, Славика, такой закоулок сознания, в который и сам Славик запретил себе заглядывать.
«Ты помнишь мое письмо про атомную войну? – спросил как-то сын. – Я написал его из пионерского лагеря». Славик не помнил. Казалось бы, как можно не помнить
такое, а не помнил. И Левушка рассказал про занятия по гражданской обороне, про плакаты с изображениями людей и животных после атомной бомбардировки, и про бомбоубежища в разрезе, и про то, как надо рыть щель, про марлевые повязки и противогазы, в которых они маршировали… Про все, что вдалбливали им на солнечной полянке между купаньем и обедом. «Ну, вот. И я написал вам письмо. Я не просил забрать меня из лагеря. Все же я был большой мальчик, и понимал, что вы работаете. Но я просил, что раз уж так получается, и мы скоро все умрем, то можно ли мне завести собаку, о которой я столько мечтал, и чтобы она побыла со мной хоть немного, пока не упадет на нас эта проклятая американская атомная бомба… Мне казалось, что это было очень взрослое, мужественное письмо».
