Простите, нас занесло: но разве можно найти что-то красивее города, когда он просыпается поутру, а вместе с ним просыпаются тысячи и тысячи носов и носиков, ушей и глаз и кончиков пальцев?! Все органы и конечности! Водопад волос, голая кожа! — Это пора невыразимой любви, которая, наверное, осуждена на вечное безмолвие. Ведь в мире так мало любви.
А потом урчат сливные бачки и сточные трубы! Пышут жаром газовые колонки в ванных. Целый всемирный потоп несется вниз по водопроводным трубам. В душевых кабинах. Потом разражаются ревом и рычанием кухонные плиты — как тысячи медведей! Дрессированных медведей! Все клокочет и ходит ходуном. Из кастрюль извергаются вулканы. Бьют ввысь фонтаны снеди. Тысячи кастрюль! — А потом начинается парад тканей, красивее и в сказках не бывает: все эти чулки и блузки, рубашки и костюмы! А ноги — залюбуешься! — Ежедневный праздник жизни — право, тут не на что жаловаться.
По улице перед торговым центром гулял прохладный, острый как лезвие ветер, мужчины подняли воротники курток, а женщины придерживали раздувающиеся колоколом юбки. Впереди был прекрасный день! С полей, простиравшихся за шоссе, ветер взметнул вверх старые газеты и бумажные стаканчики. Или это были птицы, которых дернули вверх за веревочки? — Ветер взъерошил волосы Клокмана и смахнул одну прядь ему на глаза.
В центре громадного главного зала, где сегодня намечалось представление, был установлен средних размеров подиум, выкрашенный в красный, кроваво-красный цвет. Еще издали Клокман заприметил тощую, иссиня-серую фигуру директора: в тот же миг он воздел жилистые руки; испугался или хотел показать какому-то гигантскому оркестру, что пора вступать? — Зал было непросто охватить взглядом: справа и слева возвышались трибуны для зрителей, с балюстрадами, затянутыми для безопасности хромированными решетками, все было забито битком — толпились даже в проходах и нишах — залито светом сотен ламп и прожекторов и наполнено тем глухим гулом, какой обычно порождает затаенное и, так сказать, скованное оживление: зрители уже собрались! — Множество зрителей — Клокман отметил это с удовольствием, хотя и почувствовал скуку, слишком уж он к этому привык.
Директор приветливо ему кивнул, мало того, он даже улыбнулся, и глаза его блестели, насколько это можно было увидеть сквозь стекла очков. Он протискивался в толпе. Зрители обступили подиум. Пожимая руку Клокману, он прокричал: «Вон тот, справа от подиума, коротышка — это наш человек!» — Тут он взял себя за горло, схватился рукой за свою морщинистую шею: «Думаю, он сдюжит! Должен! Черт побери, он просто обязан!»
