Мы подошли к дому, ничем не отличавшемуся от большинства остальных в этом квартале: высокая потрескавшаяся стена из глиняных кирпичей отделяла дом от узкой улочки, в стене — дверной проем со старой покосившейся деревянной дверью нараспашку, а дальше — простой дом из сырцового кирпича, новое жилье в несколько этажей, ненадежно ютящихся один над другим поскольку в переполненном городе Фивы нет лишнего места. Я привязал Тота к колышку во дворе, и мы вошли внутрь.
Было трудно угадать истинный возраст жертвы — его миндалевидное лицо, тонкое почти до изящества, было одновременно и молодым, и старым; также и тело было телом ребенка, но и телом старика. Ему могло быть двенадцать лет или двадцать. В обычном случае его несчастные кости могли быть искривлены и вдавлены друг в друга в результате неправильного развития увечного тела в течение всей жизни. Однако при тусклом свете масляной лампы, стоявшей в стенной нише, я видел, что они были сломаны во многих местах и затем водворены на место, словно кусочки мозаики. Я осторожно приподнял его руку. Она была легкой, как изломанное тростниковое перо; переломы делали ее одновременно угловатой и гибкой, болтающейся. Он походил на странную куклу, сделанную из тонкого холста и обломков палочек.
Тело было положено как для похорон — кривые ноги выпрямлены, тонкие неровные руки скрещены на груди, пальцы, скрюченные словно когти ястреба, насильно разогнуты, кисти рук покоятся одна на другой. На глаза были положены золотые листья, и вокруг них черной и зеленой краской выведено Око Ра. Я аккуратно убрал листья — оба глаза были вынуты. Я поглядел в таинственную пустоту глазниц и вернул золотые листья на место. Только с выражением лица ничего не удалось сделать, возможно, из-за предсмертных судорог — представьте, сколько требуется мышц, чтобы улыбнуться; было невозможно заставить сменить его кривую ухмылку на что-либо другое при помощи молотков, клещей и прочих инструментов, применявшихся, очевидно, чтобы перекроить наново несовершенный материал этого тела. Словно празднуя маленькую победу, ухмылка оставалась на лице, в котором было столько жестокости. Хотя, разумеется, ничего подобного она не означала. Бледная кожа — признак того, что его редко выпускали на солнце — была холодной, словно кусок мяса. Его пальцы были длинными и тонкими, аккуратно остриженные ногти остались неповрежденными. Судя по виду скрюченных рук, он мало использовал их в жизни и уж точно не воспользовался ими, чтобы бороться против своей нелепой судьбы. Как ни странно, на запястьях, равно как и на лодыжках и шее, не было следов веревки.
