Белоголовый велел мне немедленно прекратить лечение, которым терзали меня, бросить лекарства, не соблюдать диэты. Выпивать утром и вечером по стакану настойки из трав по рецепту. Я начал это лечение и через несколько дней был совершенно здоров.
Тогда меня потянуло домой; несмотря на уговоры мачехи, которая собиралась ехать в Биарриц и меня уверяла, что там я совершенно поправлюсь, я написал отцу, что выздоровел, что для продолжения жизни
{133} здесь нет более смысла и получил от него разрешение и совет скорее вернуться домой; я так и поступил и возвратился здоровым.
Когда я вернулся в Москву, было еще рано подавать прошение в Университет, но нужно было решить, как поступить. Что я не останусь естественником - для меня было ясно; я решил избрать науку об "обществе", то есть Исторический или Юридический факультет. Но оставалась еще комбинация; сначала кончить Естественный факультет, получить на всякий случай диплом, и уже потом избрать факультет окончательно. Мне самому не хотелось бесследно потерять тех годов, когда я числился на Естественном факультете. У меня была не только привычка, но склонность держать экзамены; мне нравилось на определенное время все восстанавливать в памяти. Это прельщало и тогда, но я не был уверен, зачтут ли мне семестры, когда я был исключен, или я должен буду их слушать с начала? Но пока я колебался, вопрос сам собой разрешился. В одно прекрасное утро пришел к отцу проф. Н. А. Зверев, бывший тогда помощником ректора (ректором был Боголепов) - и сообщил, что получена в Университет бумага, что я, по политической неблагонадежности, распоряжением Мин. нар. прос. и Мин. вн. дел исключен из Университета без права поступления когда бы то ни было в какое бы то ни было высшее учебное заведение ведомства мин. нар. просвещения.
Это был волчий паспорт". Зверев добавил, что никто в Университете не знает причин такой экстренной меры; что он, Зверев, (мы часто с ним у нас охотились вместе) - готов за меня поручиться, но рекомендует просить о том же проф. А. П. Богданова у которого большой вес в Петербурге и который был близок и с отцом а по Естественному фак. даже со мной.
Так я ощутил на себе заботу и попечение нашей государственной власти. И это была уже не мелочь, как гимназические мои неприятности.
{134}
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как ни жестока вообще могла быть наша власть, подобная мера не была бы принята без всяких для нее оснований. Она вышла из Петербурга, а не от местных властей; сразу от двух министерств; эти министерства очевидно даже не знали, что исключать меня не было смысла, так как правлением Университета я уже был "исключен" и пока обратно не принят. Потому основания для исключения не могло быть в Москве. Но что же я сделал, чтобы заслужить со стороны центральных властей такое внимание? Отец подозревал меня, как и раньше, в опасных знакомствах и встречах. "Ты сам можешь не знать, с кем разговариваешь, с кем ты встречаешься. Мало ли людей были, благодаря таким случайным знакомствам, погублены". Это было с его стороны старое опасение, вызванное всего более тем, что он большинства моих новых знакомых не знал и потому их боялся. Он побуждал меня припомнить, не мог ли я встречать опасных людей заграницей. Но посещение одной публичной лекции Лаврова или знакомство с европейским ученым Реклю не могли же сами по себе объяснить такую репрессию. Тогда было все-таки мирное время. Оставалось делать то, что советовал Зверев: начать немедленно хлопотать там, откуда все вышло, т. е. в Петербурге. Отец поехал прежде всего к попечителю, гр. Капнисту. У него он встретил полное сочувствие. Мера из Петербурга была принята помимо него, без запроса его. Это его самого как будто задело: он не стал спрашивать у отца никаких за меня поручительств, как думал Зверев. Советовал ему ехать сейчас в Петербург и сам снабдил его двумя письмами. Одним к Министру народного просвещения, в котором по своему почину предлагал принять меня обратно на свою личную ответственность; другим к П. Н. Дурново, который был тогда Директором департамента полиции, а раньше сослуживцем Капниста в {135} его бытность прокурором судебной палаты. В этом письме он за меня заступался, недоумевая, что было основанием принятой меры. Тем не менее на другой же день после отъезда отца я был вызван в участок и мне было объявлено, что, как политически "неблагонадежный", я отныне буду состоять под гласным надзором полиции.
