— Убило осколком, — прошептал он. — Убило осколком.
Виктор сидел, словно в ступоре, повторяя раз за разом эти слова. У него была жена, был еще не рожденный ребенок, а теперь не осталось никого. Он снова остался один-одинешенек в этом мире. Потом навалилась тоска и горечь чудовищной, несправедливой обиды. Обиды на мир, который позволил такое. Почему умерла его жена? За что?
— Я требую, чтобы ты извинился, — Майя появилась на пороге и глаза ее нехорошо блестели. — И чтобы я не ходила в караул. Никогда…
— Пошла вон, — равнодушно ответил он.
Она захлопала глазами, потом лицо девушки приобрело свекольный оттенок.
— Что? — зашипела она. — Что ты сказал? Ах ты, козел! Скотина похотливая. Да ты себя в зеркале давно видел? Урод! На коленях ко мне приползешь…
Она ругалась, шипела, плевалась ядом и грозила Виктору немыслимыми карами. Сперва он пропускал ее вопли мимо ушей, потом это стало раздражать.
— Заткнись и проваливай.
Майя затыкаться и уходить не собиралась. Уходить должен был он, причем сразу на тот свет и, желательно, как можно более болезненным способом. Ее крики, должно быть перебудили весь полк, и Виктор решил, что с него хватит. Неторопливо спустился в землянку, достал из кобуры пистолет, взвел курок.
— Даю тебе пять секунд. Потом пристрелю, — он смотрел сквозь нее, странный, непонятный и оттого пугающий. И Майя испугалась. Она как-то бочком стала отходить в сторону и вдруг припустила со всех ног. Через несколько секунд он остался один.
Дальнейший день Виктор помнил плохо. Он что-то делал, что-то говорил, но это все проходило мимо сознания, словно происходило не с ним, а с другим, совершенно посторонним человеком. Словно механически управлял самолетом, в бою с "мессерами" командовал бездумно, автоматически, за что едва не был сбит – спас ведомый. Лишь потом, видя как из зажжённого Рябым "мессера" выпрыгнул темный комочек, что-то шевельнулось в душе. Он развернул самолет в сторону так раздражающей белизны парашюта, довернул, ловя в тонкие линии коллиматора висящее на стропах тело, прикинул упреждение. Дымные штрихи пуль и нарядов проложили в небе короткую дорожку, он скорректировал трассу, показалось, будто мелькнуло что-то розовое и парашютист, словно стал короче. На секунду мелькнуло удовлетворение и все снова стало на круги своя…
Вечером он не мог найти себе места. То беспрестанно курил, то начинал ходить кругами. На душе было тоскливо и погано. Вся эта война, все и всё вокруг опротивело ему. Он и сам был себе противен. За свою глупость и трусость. За то, что погибла жена. За то, что проведя в этом времени уже полтора года, так и не сумел его изменить, не сделал ничего хорошего и полезного. Лешка Соломин пытался его разговорить, узнать причину депрессии, но был услан в матерной форме. Остальные стали держаться от комэска-три подальше…
