Я только прилег на бурку, брошенную в углу поверх свежих еловых лап, как почувствовал боль, от которой потемнело в глазах. Сквозь полубеспамятство слышал спор двух врачей. Один говорил — острый аппендицит, другой — приступ печени. Вмешался Катуков:
— Прекратить прения. Что делать? Оба медика молчали.
— Надо бы эвакуировать, — неуверенно посоветовал один.
— На чем прикажете, коллега? — ехидно поинтересовался другой.
Мне было не до спора. Меня мало трогала истина, которой предстояло в нем родиться. Я закусил губы, чтобы не стонать, зажмурил глаза, ставшие вдруг горячими.
Боль не ослабевала. Балыков налил в бутылку кипяток и сунул ее мне под шинель. Потом он ушел куда-то и, вернувшись, доложил:
— Товарищ генерал, вот привел к вам… Я поднял отяжелевшие веки: около меня стояла девушка лет восемнадцати. Маленькая, непомерно толстая в полушубке и торчащих из-под него ватных брюках. Она склонила надо мной конопатое широконосое лицо и с полным пренебрежением к моему возрасту и званию приговаривала:
— Сейчас, миленочек, потерпи, родненький… Не спрашивая согласия, засучила мой правый рукав и, прежде чем я опомнился, вогнала повыше локтя иглу шприца. Игла торчала в руке долго. Девушка снова и снова наполняла шприц.
— Это Яшка-солдат, — шептал Балыков. — Так ее народ называет. Дар у нее врачебный, хоть образование сестринское…
«Яшка-солдат» не обращала на эти слова ни малейшего внимания. Она деловито занималась моей рукой и по-старушечьи повторяла:
— Теперь, миленочек, заснешь, а назавтра здоров будешь.
Как в воду глядела! Только проснулся я послезавтра. Долго не мог понять, где нахожусь, зачем под боком холодная бутыль с водой.
Потом услышал тихий голос.
— Ну вот, миленочек, жив-здоров. И вдруг совершенно неожиданно:
— Товарищ генерал, разрешите быть свободной, вернуться в свой батальон.
Я сразу все вспомнил, поднялся, чуть пошатываясь от непонятной слабости, подошел к «Яшке», вытянувшейся в струнку насколько позволяло ей громоздкое обмундирование:
— Спасибо вам.
Веснушки на строгом девичьем лице слились с пунцовым фоном. Она приложила ладошку к ушанке и деловито прошагала к двери.
Я подошел к окну, сбросил маскировавшую его плащ-палатку, открыл примерзшую форточку. В сером утреннем свете, залившем избу, растаял широкий оранжевый язык коптилки.
Метель наконец-то стихла. За окнами не спеша, устало шла пехота: молодые бойцы и старослужащие. Молодых можно было отличить по раздувшимся сидрам, по рукавицам, подложенным под непривычно впившиеся в плечи мешки.
