Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры | страница 33



             свою лицемерную срань, не то нашлепаем вас
             по кумполу промокшими подгузниками
или удавим катетерами, а то и веревкой, сплетенной
             из чудовищных волос,
что теперь растут в странных местах у нас на теле —
             в ушах, на бровях, локтях, сосках, —
а если не поможет, привяжем вас, распялив, к этому
            вашему столу, что больше кухонь у многих из нас,
и отмутузим калоприемниками
(а если нам и половины сил, что была у нас в юности,
            не достанет,
изощренность, уверяю вас, утроит действенность
            их применения
для надирания жоп у систем, убивающих душу);
если ж ничего не поможет, мы созовем Всеобщую
           Забастовку,
после чего устроим массовую оккупацию ваших
           помпезных штаб-квартир,
где заставим вас выслушать все наши телесные жалобы:
как снашиваются наши сердца и печенки,
а терпенье уже истерлось до дыр, —
да, мы вынудим вас слушать нас, старых пердунов,
           нескончаемыми сменами,
что в бесконечных подробностях станут описывать
           наши разлития желчи, ЭКГ, ЭЭГ,
           результаты томографий,
клинических анализов крови, работу печени,
           вросшие ногти и все особенности стула
           за последние две недели,
и в общем и целом доведут своим нытьем вас
           до безумия, если не исправитесь.

Три способа добыть подвешенную к палке морковку

Перевод Шаши Мартыновой

Внезапным могучим прыжком.
Устранить голод.
Сломать палку.

Восхождение Эвридики

Перевод Шаши Мартыновой

Ее всегда тянуло к музыкантам.
А Орфей был великолепен:
песни его зачаровывали
и птиц, и стрелы небесные.
Но, как и все музыканты,
он был дитя.
Страстная нужда, мальчишеское обаяние,
бесконечная невинность его пения.
Он волновал ее, да,
был мил, игрив, внимателен и рядом;
но не увлек ее.
Аид не таков.
Он не путал
свою силу и силу
ее подчинения.
Ничего не таил,
даже страха,
и все, что осталось без ответа
в единой плоти их тела, —
стерлось.
Когда Орфей спустился за ней,
преисподняя умолкла
от его безутешной песни,
Аид послушал, и его тронуло.
Иного выбора не позволяло благородство —
лишь позволить ей вернуться,
но он поставил мудрое условие:
Орфею нельзя оборачиваться.
Она знала, что тот обернется.
Он был поэт и, наверное,
уже мысленно воспевал свой триумф.
Она знала — он обернется,
если услышит ее плач,
и, восходя за ним к свету мира,
тихонько заплакала.
Орфей остановился,
коронованный медовым светом, что лился сверху,
и долго смотрел прямо перед собой,
а потом обернулся.