Каждую ночь я просыпалась от боли в груди — словно кто-то стучал в моем сердце пестом, меля зерно. Но даже в своем горе я понимала, что моя потеря мала в сравнении с тем, что утратили Гури-ма и Налини. Мне было так тяжело смотреть на них, когда они сняли свои украшения, смыли синдур со лбов и оделись в траурный белый цвет, как и я когда-то. Особенно больно мне было смотреть на Гури-ма. Я помнила ее еще семнадцатилетней невестой, пришедшей в дом. Я поддерживала и утешала ее в первые дни, когда она скучала по своему дому и родителям, а несколько лет спустя уже она утешала меня, когда умер мой муж. Никогда не забуду то злополучное утро, когда уезжали братья. Гури снова стала уговаривать Биджоя не ехать. Он ответил ей, что должен это сделать, и тогда она спросила: «Что нам делать, если ты не вернешься?» В ответ он засмеялся и, погладив ее по щеке, сказал: «Что за глупости. Я вернусь раньше, чем ты думаешь». Но Гури была мрачна и снова повторила свой вопрос: «Что нам делать, если ты не вернешься?» И Биджой неожиданно серьезно ей ответил: «Я надеюсь, что ты воспитаешь достойного потомка Чаттерджи. Пообещай мне». Гури посмотрела на него с такой грустью в глазах, как будто уже знала, что произойдет, и ответила: «Я обещаю».
— И Гури-ма всегда помнила о своем обещании. После похорон она не позволила себе пасть духом, как твоя мать. Когда я попыталась уговорить ее поплакать, чтобы сердцу стало немного легче, Гури ответила мне: «Я не могу позволить себе такую роскошь. Я дала обещание Биджою и должна все силы отдать на то, чтобы сдержать его». С тех пор она и начала заниматься книжным магазином — к тому времени мы уже потеряли заложенную землю. А когда все, даже ее родственники, стали говорить ей, что это позор — никогда женщины из рода Чаттерджи не занимались такими делами, — она сурово отвечала, что готова сделать все, чтобы обеспечить достойную жизнь своей дочери.
Пиши замолчала. Мы сидели в тишине, задумавшись о таинственных смертях, вновь чувствуя их далекое и трагическое влияние на наши жизни. Наконец, Пиши встала, вздыхая. Ей надо было идти — скоро должен был начаться киртан. Прошлое оставалось в прошлом, и, как сказал священник в храме во время чтения катхи[29], сожаления говорят о недостатке веры и противлении божественной воле.
— Постой! — закричала я, когда Пиши дошла до лестницы. — Ты же не открыла мне тайну.
— Она заключалась в моем рассказе, — ответила Пиши. — По крайней мере одна из них. Но если ты не услышала ее, то это даже к лучшему.
