Он полез за очередной сигаретой, и Егор машинально дал ему прикурить. Как же хотелось взять этого сопляка за загривок и впечатать мордой в стол… Чтобы в кровь, в сопли, в говно. Он аккуратно положил зажигалку обратно в карман и скрестил руки на груди.
Тогда, где-то на середине своего счастливого автопробега по ночной Москве, он испытал — правильно — чувство вины. В голову лезли мысли о ее беспомощности. Он ненавидел себя за то, что жалеет Нину, но делать было нечего. Он еще не мог безболезненно покинуть эту тревожную черную планету. Когда Егор вернулся, он боялся, что не найдет ее. Что она собрала свои вещички, подожгла постель и свалила к маме.
Но нет, Нина была дома. С независимым видом ходила из стороны в сторону, хлопала дверями, молчала, в его сторону даже не смотрела. Мерзкий вредный воробей. Ее хотелось обнять, погладить по голове, успокоить, и тут же ударить чем-нибудь по этой самой голове, чтобы вытрясти всю дурь, которой она была набита.
Несколько дней прошли в каком-то напряженном недоумении с обеих сторон, а потом ветер неожиданно переменился. Как ни в чем ни бывало она встретила его вечером. Покормила, терпеливо дождалась, пока доест, а он специально ел медленно, тянул время, опасался — кто знает, что затеяла. Такие перемены происходят только в бурю. Это она с виду сидит вся такая тихая. Тихая бомба. Наконец, бомба села с торжественным лицом, сложила ручки в замок, а губки бантиком, и начала, что, чувствую-де свою вину, каюсь, была не права, занесло, перебрала, перегнула, подумала, сделала выводы, больше не повторится. Ла-ла-ла. Вот тебе подарок. И протянула коробку.
«Пистолет!» — мелькнуло в голове у Егора, но там оказалась то ли зажигалка, то ли ручка, ерунда какая-то.
И вот тут Егор затосковал. Он и сам не мог понять, отчего, но такая хандра вдруг накатила. Ведь вроде все хорошо она говорила, все правильно, все верно. Надо бы радоваться, а у него под ложечкой засосало. Конечно, он поцокал языком, открыв коробку. Обнял ее, расцеловались, словно на праздник. Егор опять сидел, как кукла, крутил в руках очередной бессмысленный предмет, улыбался и думал о том, что пропал. Как будто свобода сверкнула крылом в зарешеченном окне, поманила, позвала, и вдруг — раз, и испарилась без следа. Не верил он этим прекраснодушным порывам. Он верил в истерики. Верил, что теперь отсчет пойдет от одной до другой. И что с каждым разом будет все хуже и хуже. И черт возьми, если бы он тогда ошибся!
