* * *
Традиционная русская политика, которая основана на общности веры и на узах кровного родства, не оправдала себя, равно как и идея «освободить» от турецкого ига и тем самым обратить в сторону России румын, болгар, православных, а при случае и католических сербов, под разными наименованиями живущих по обе стороны австро-венгерской границы. Не так уж нереально то, что в далеком будущем все эти племена будут насильственно присоединены к русскому миру. Но вот то, что одно только освобождение превратит их в приверженцев русского могущества, выглядит более невероятно. Это подтверждают прежде всего греки. Со времен Чесмы (1770 г.) [101] они считались опорой России, и еще в русско-турецкую войну 1806–1812 гг. цели императорской политики России не подлежали изменению. Пользовались ли действия гетерий во время уже ставшего популярным даже на Западе восстания Ипсиланти (этого, с помощью фанариотов [102], плода грекофильской политики в восточном вопросе) такой же единогласной поддержкой множества различных русских направлений (от Аракчеева до декабристов), не имеет значения. Всё равно греки – эти первенцы русской освободительной политики, принесли России разочарование, хотя еще и не окончательное. Освобождение греков со времен Наварина и после него даже в глазах русских перестало быть русской специальностью [103]. Но много воды утекло прежде, чем русский кабинет извлек надлежащие выводы из этого плачевного результата. Россия – сырая тяжеловесная масса, которая не может легко отзываться на каждое проявление политического инстинкта, не имея способности переварить его. Освобождение продолжалось – и с румынами, сербами и болгарами повторялось то же, что и с греками. Все эти племена охотно принимали поддержку русских для освобождения от турок, но, став свободными, они не проявляли никакой склонности заменить султана царем. «Единственный друг» царя, князь черногорский [104] (это можно извинить в силу его отдаленности и изолированности), только до тех пор будет вывешивать русский флаг, пока рассчитывает получить за это благодарность деньгами или военной силой. Я не знаю, разделяют ли в Петербурге убеждение, однако здесь Петербурге не может оставаться неизвестным, что «владыка» (Vladika) [105] был готов, а быть может, готов и теперь, встать во главе балканских народов в качестве султанского турецкого коннетабля [106], если бы эта Порта поддержала эту идею, чтобы быть полезной Черногории. Если в Петербурге хотят сделать действенный вывод из всех этих неудач, то было бы естественно ограничиваться более реальными успехами, которые можно достичь мощью полков и пушек. Поэтичная историческая картина, возникшая в воображении императрицы Екатерины, когда она дала своему второму внуку имя Константин
