Я был далек от того, чтобы разделять эти олимпийские чувства. Я находился в полном смятении и, словно обладая даром провидения, уже знал, что ничего хорошего не может выйти из этой бесчеловечной затеи. На научном поприще мне приходилось участвовать во многих странных экспериментах, но никакой из них не сравнится с этим кесаревым сечением, проделанным в самом центре конголезских джунглей.
Я не помню теперь, какую дозу хлороформа мы использовали. Значительное количество, конечно, было пролито, и к концу операции бутылка стала совсем легкой. Таким образом, помимо всего прочего мы сократили агонию животного: из искусственного сна оно перешло в сон смерти. Детеныш гориллы был завернут и передан на попечение туземцу, работавшему в подобии госпиталя, устроенного в нашем лагере. Профессор отмечал размеры обезьяны, а я производил вскрытие. И тогда мы увидели внезапно появившуюся Елену, которая прижимала к груди младенца гориллы.
Я легко представляю себе, как это произошло: она встала, начала нас искать и наткнулась на туземца, несущего детеныша обезьяны, сморщенное лицо которого странным образом напоминает лицо человеческого младенца. Она вырвала новорожденного из рук Соломона — так звали туземца — и по ассоциации идей перенесла на это хрупкое создание материнскую нежность, лишившуюся недавно своего предмета. Маленькая горилла цеплялась за нее изо всех сил. Увидев Елену, я сразу же понял, что ее сердце усыновило этого младенца.
— Посмотрите, — сказал я профессору.
— Итак, — ответил он, распрямляясь, — она его приняла.
Я никогда не узнаю, какая мысль владела моим учителем, когда он затеял эту операцию.
А Елена, сознавала ли она свои поступки? Но что нам известно о Елене? С ее двойственным происхождением и кровью, насыщенной экспериментальными сыворотками? Ле Гран полагал, вероятно, что решение этой проблемы отыщется позже.
— Отведите ее в дом, — сказал он, — а мне пришлите пробирки и спиртного.
Он вернулся уже на закате; при его появлении Елена произнесла лишь одну фразу:
— Он мой.
В следующем году мы возвратились в Брюссель. Теперь нас стало четверо, так как для Елены это была не горилла, это был ее ребенок. Профессору пришлось употребить все свое влияние в Пароходной Компании, чтобы получить каюту, которую она могла бы разделить с этим необычным пассажиром. Малыш гориллы начинал выть, как только она делала вид, что собирается его оставить.
Елена звала его «бэби». Профессор тоже, время от времени. Я по мере возможности избегал говорить об этом. Я ничего бы не имел против, если бы она обращалась с ним как с ручным животным, но он спал в ее постели, в то время как Ле Гран жил со мной в одной каюте. Елене было тогда двадцать лет. Я не стану рассказывать о восьми последующих годах, это составляет тему, на которую предпочитают не распространяться.
