Снова вечность отбивает пятнадцать минут.
Взад и вперед снуют черные фигуры.
Море шумит.
Желтые спинки фиакров, стоящих в ряд, блестят на солнце.
По Monte Solaro ползет седой туман.
Парикмахера снова привлекает витрина. Котелок съехал на шею, а он упорно разглядывает электрические принадлежности, как и ежедневно.
Голубые факкино (носильщики) в широких блузах расхаживают, заложив руки в карманы: еще нет парохода.
Старик портье зевает истерически, словно осел. Короткие, как у крота, руки лежат на коленях.
Проходят американки. Безобразные, худые, широкоротые, все в белых вязаных куртках и в желтых туфлях.
— Shall we have time before breakfast?[4]
— 0, yes!..[5]
Холодные глаза скользнули по всему, словно льдинки.
Дети гоняют по piazz’e собаку. Собака скачет и попадает кому-то под ноги.
Из-за белых колонн выплывает пароход — две голые мачты и черная труба.
Скучающие люди сбились в кучку и перегнулись через барьер. Всем интересно.
Дымок от папироски вьется в воздухе.
На башне часы отбивают еще раз.
В море всплывают и тотчас исчезают пенистые волны, словно утопают рыбацкие челны, погружаясь в воду белым парусом.
Полицейский в черном плаще — щеки синие и нос красный — сонно машет прутиком в воздухе и, может быть, в тысячный раз поглядывает на эти дома.
Купы белого, словно лысого, кокорника расстилают зеленую листву под навесом магазина.
Портье накрепко врос в желтую стену.
Прошли две девушки, полногрудые, с красными платками на плечах.
Осел с грохотом огромных колес привозит на piazz’y полную повозку капусты, а толстая женщина, подергиваясь, делая непринужденные движения, какие бывают только у рыбы в воде, что-то выкрикивает.
Подо мной с подземным гулом проползает снизу вагон, и появляются в дверях пышные жандармы в треуголках, с плюмажами и с густым серебром на мундирах.
Первый извозчик примчал пассажиров: молодцы из отелей налетают на него, как воробьи.
Женщины-носильщики поднимают на головы чемоданы из желтой кожи.
Свободный факкино поет.
По Monte Solaro ползет седой туман.
Копи фиакров бьют подковами о камень.
Портье жует что-то, и его полное лицо ходит над жирным подбородком, будто плавает на волнах.
За проливом сизый Везувий придавил берег, словно смертный грех.
Возвращаются обратно полногрудые девушки.
На башне пробило двенадцать.
Люди снуют во все стороны — кто знает, куда и зачем, а все это похоже на театр марионеток, в котором режиссер перепутал порядок пьесы.
Не так ли и в жизни?
В отелях глухо гудят гонги, сзывая на завтрак. Площадь постепенно пустеет. Остаются только розовые плиты мостовой да колонны белеют на фоне синего моря.
