— В раннем детстве я любил прибегать сюда. Это считалось верхом удали. Однажды мне здорово влетело от отца. Но потом меня еще больше сюда тянуло — запретный плод сладок. — Он сел на поваленный ствол старой сосны и продолжал: — Моя мать ненавидела мельницу, считая ее главной причиной разорения деда, который вложил в нее весь свой капитал и реконструировал по последнему в те времена слову техники. Он помешался на новых сельскохозяйственных машинах и в Экономическом обществе друзей страны мог часами обсуждать какой-нибудь наиболее рациональный проект вспашки. Он эксплуатировал свою мельницу как настоящий кабальеро, тогда как остальные наживались на бесконечных махинациях. Сначала все шло хорошо, крестьянам удавалось обманывать его больше, чем других, и они предпочитали молоть свою пшеницу на его мельнице. Но однажды дед обнаружил обман и побил одного из них. Тогда остальные, испугавшись, перестали к нему ходить.
— Всюду одно и то же, — пробормотал Шеннон, — люди в конечном счете всегда оказываются неблагодарными. Человеческое достоинство давно утрачено.
Он произнес это с таким пылом, что Американец отвлекся от собственных мыслей и спросил:
— У вас, верно, тоже есть о чем вспомнить?
— Вспомнить? Нет. Наоборот, я должен забыть.
— Зачем забывать то, что было? Мы живы воспоминаниями. Без воспоминаний мы были бы мертвы, как эти камни… Вы ошибаетесь, полагая, что у этих людей не было достоинства. Но им приходилось как-то бороться за свое существование… Одним словом, кончилось тем, что мой дед совсем разорился и закрыл свою мельницу. Когда я был юношей, у пас еще имелся дом для летнего отдыха… Сюда заезжала моя кузина…
Его последние слова, казалось, всколыхнули мрачные воды пруда, словно луч нежности пробился сквозь тьму.
— Почему именно сегодня я вспоминаю все так отчетливо?.. Обычная история: держась за руки, мы стояли в этой тенистой роще, потом я ее поцеловал вот здесь, на этом самом месте, вечером, у застывшего в неподвижности пруда… Нет, вода в нем была другая, совсем другая… Она бросилась прочь от меня, а я не мог двинуться с места, словно окаменел. Сердце мое билось, как у пойманного кролика!.. На следующий день она призналась, что проплакала всю ночь и теперь ей остается только утопиться в Тахо… Но я поклялся ей, что мы поженимся… Это было последнее лето.
«Последнее лето, — подумал Шеннон. — Сколько тоски в этих словах. Кажется, будто все растворяется в воздухе, становится нереальным». И действительно, происходящее казалось ему бессмысленным, нелепым. Среди жалких развалин стоял человек, огрубевший, суровый, и обращал взор в свое прошлое, в которое теперь трудно поверить: образованная семья, романтическая юношеская любовь… У каждого человека есть своя тайна, уже ставшая как бы его плотью. Из семинарии в Сигуэнсе, где Американец проходил курс для получения степени бакалавра, его исключили, узнав о его связи с прачкой, которая обучала его любви, куда более серьезной, чем любовь к кузине. Он вернулся домой со славой бунтаря, и дядюшка запретил своей дочери с ним встречаться…
