Но я все-таки сдержался. Это как с шантажом. Если поддамся сейчас, потом будет труднее.
– Нет, – повторил я.
И торопливо сглотнул, потому что «нет» из пересохшего горла прозвучало очень неубедительно. Валера посмотрела мне прямо в глаза. Ее глаза были цвета свежего липового меда, мне мучительно захотелось их лизнуть. «Это из-за жилплощади, – строго напомнил я себе, – исключительно из-за жилплощади!». И опять сглотнул.
– Нам надо расстаться, – сказал я и мысленно влепил себе затрещину.
Нашел слова, молодец! Надо было еще сообщить, что мы не можем быть вместе.
– Мы не можем быть вместе, – сказал я.
Крови на мозг явно не хватало. Вся кровь собралась в щеках и там… внизу живота.
Валера, кажется, поняла.
– Пойдем, – сказала она одними губами. – Поехали ко мне.
Она осторожно сдвинула руку. В моих штанах рванула кумулятивная граната. Валера покосилась на мою ширинку и презрительно скривила губы. Я понимал, что завтра она всем обо всём расскажет. Да еще приукрасит. Я понимал, что в библиотеке придется сидеть допоздна, пока позорное пятно не высохнет.
И все равно стало легче. По крайней мере, гормоны угомонились.
– Ясно, – сказала Валера в полный голос, поднимаясь.
Девушка за соседним столиком покосилась на нее с трогательным осуждением. Валера ушла, как будто нарочно громко цокая каблуками.
«Надо будет завести нормальную любовницу, – приказал я себе, – с квартирой».
И снова погрузился в первоисточники.
Остывающая кровь медленно растекалась по жилам.
* * *
Мама открыла мне дверь с каким-то трудноуловимым выражением лица. Как будто она считает нужным отругать меня за что-то, но в глубине души хочет меня похвалить за это же.
– Что случилось? – спросил я, снимая ботинки.
Она приподняла брови, поджала губы и сказала с демонстративным осуждением:
– Приходила твоя девушка, Валерия.
Я развеселился. Похоже, «моя девушка» настойчива, как катящийся с горки танк. Как она еще бедного Мухина не окрутила? Зуб даю – именно потому, что бедный он, Мухин. В смысле – небогатый.
– Бывшая девушка! – сказал я в меру виновато и отправился переодеваться в домашнее.
Мама за мной в комнату не пошла, уважая право взрослого мужчины переодеваться в одиночестве.
– Нельзя так, Лешенька, – теперь, когда мамин голос звучал из-за двери, он показался искренне огорченным. – Девушка хорошая, переживает…
Я изучил штаны. Пятно почти не заметно, но носить я это не смогу. Надо постирать.
– Можно, мам, можно! – отозвался я. – И даже нужно.
