Пожалуй, у Радована не было в жизни ничего более значительного, чем эти счастливые часы и минуты, проведённые у вселенской сцены. Остальное время не приносило ему никаких эмоций и переживаний, оно казалось ему бессодержательным и неинтересным. Возможно оттого, Радован совсем не стремился к общению, он не следил за новостями и модой, его не интересовали ни слава, ни деньги, он был безразличен ко всему, за исключением музыки, струящейся из небесного эфира, которую другие люди отчего-то не могли слышать.
Радован вообще не понимал, зачем существует окружающий мир и это горделивое и самонадеянное человечество, если они не способны дарить, подобно небу, такую же чистую и глубокую музыку.
Коллеги знали о всех странностях и чудаковатости Радована и не удивлялись, если он вдруг уходил в себя и замирал, устремив свой неподвижный взор куда-то вдаль.
– На то он и гений!.. Гений, что с него взять! – понимающе перешёптывались коллеги, глядя на притихшего Радована. А он смотрел вверх, туда, в далёкое щедрое небо, где невидимый пианист тихонько пробовал живые клавиши на волшебном рояле.
Она пришла оттуда, откуда Её ждали меньше всего. И не нашлось героя, ставшего у Неё на пути. Её приход был неотвратим, что бы по этому поводу не вещали «велеречивые», и как бы не усердствовали, пытаясь доказать обратное, «отождествлённые». Она наступала с востока, подчиняя себе не только наивные и неокрепшие души, но и изменяла сознание тех, кто прочно стоял на земле и никогда не хватался руками за воздух. И никому уже больше не приходило в голову разделять и властвовать, обижать слабых и смеяться над праведными. И богатство стало казаться обузой, и насилие – совершенной нелепостью. С этими людьми было невозможно ничего сделать: они совсем не боялись жизни и видели друг в друге не злобных дикарей, готовых к разору и грабежу, а людей, удостоенных облика Божьего.
А над всеми над ними, на полном скаку, замер во вселенском величии Четвёртый Всадник на Бледном коне, Всадник с окаменевшим лицом, сводящий пространства и завершающий времена.
По-правде говоря, Янко его почти не слушал. И вовсе не оттого, что в заявлениях противоположной стороны, отмеченных откровенным невежеством и инфантилизмом, совсем не было никакого смысла. Янко мучило совершенно иное.
Он сидел, глубоко погрузившись в себя, и не мог понять, в какой момент своей жизни он сделал что-то не так, что привело его к этой встрече вот здесь, за тёмным столом, покрытым толстым гранёным стеклом, в просторную залу, время от времени взрывающуюся вспышками фотокамер.
