Не успел Ждан удивиться таким неожиданным изменениям, как почувствовал, что стая «проглотила» и его, сделав таким же рядовым участником движения. Ждан, влекомый косяком, поднимался вверх по каменной реке и вскоре ощутил на себе все неоспоримые преимущества стаи.
Как-то вдруг совершенно исчезло болезненное отчуждение, естественным фоном всегда сопровождающее Ждана, когда сопоставление себя с окружением давало различные поводы множеству внутренних конфликтов. Теперь этого разлада не существовало, и он, наконец, был таким же, как все, плыл вместе со всеми и по праву занимал своё место в общем построении.
Ну да, возможно, что у стаи был вожак, но это, по сути, не имело никакого значения, ибо Ждан солидаризировался не с ним, а с иными, с которыми естественно ощущал абсолютное равенство. Это осознание тождественности, неотъемлемого членства, рождало в его душе немотивированную радость и эйфорию, незнакомую прежде. Ждану нравилась мягкая теснота, лёгкое согласное движение; люди были ему бесконечно симпатичны, ибо всё его существо не заканчивалось на собственных мыслях, на охвативших его чувствах, оно распространялось дальше, за границы собственного «я». Товарищи приязненно пропускали Ждана вперёд, если ему случалось ускоряться, расступаясь перед ним без тени соперничества. Ждан знал, что любой идущий вблизи, поддержит его, и не в результате нравственного личного выбора, а на волне общего настроения, не предполагающего иных вариантов. Исчез страх, сделалось необычайно легко, возможно, оттого, что отныне не существовало ответственности за свой выбор, за принятое решение – появился своеобразный коллективный Глокен, на которого благополучно можно было свалить такую трудную и беспокойную работу.
– Зачем мне моя личная свобода, мой личный, никого не повторяющий взгляд на мир, независимость оценок людей и событий, если это не делает меня счастливым, заставляет осторожно относиться к другим и страшиться тех или иных ситуаций, которые я вынужден предполагать и просчитывать? – думал Ждан. – Рано или поздно я, как и все остальные, покину этот мир, который очень невысоко ценит такое отдельное от прочих независимое «я», потом забудутся и все мои дела, творимые вопреки предопределениям и в ущерб своему собственному благополучию и, наконец, наступит время, когда исчезнет любая память обо всех нас: самоотверженных одиночках, праведных отшельниках и бесстрашных героях. Как там об этом сказано в Писании? «Всё проходит, пройдёт и это?» Только растворив себя в надличностном, внешнем, память уже не властна над человеком.
