— Мне нужно кое-что тебе сказать, — проговорил я, выслушав рассказ.
— Что?
— Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю.
— Да, но тебя невозможно любить.
— Спасибо. Перед таким комплиментом не устоит ни одна девушка.
— Нет. Я о другом, все дело в том, откуда я. Там никто не может любить.
— Что? Шеффилд? Там не все так плохо.
— Нет. Послушай, у меня такого раньше не было. Мне страшно.
Изабель обхватила мою голову руками, будто еще одну хрупкую диковинку, которую хотела сохранить. Она была человеком. Она знала, что однажды ее муж умрет, и все-таки смела его любить. Это изумительно.
Мы снова поцеловались.
Поцелуи очень похожи на еду. Только вместо того чтобы утолять аппетит, они его распаляют. Эта пища нематериальна, у нее нет массы, и тем не менее она превращается в совершенно восхитительную внутреннюю энергию.
— Пошли наверх, — сказала Изабель.
«Наверх» прозвучало многообещающе, будто речь шла не просто о месте, а об альтернативной реальности, сотканной из другой пространственно-временной текстуры. О крае наслаждений, куда мы попадем через кротовую нору на шестой ступени. И, само собой, Изабель оказалась права.
После мы несколько минут полежали в постели, и Изабель решила, что нам нужна музыка.
— Что угодно, — сказал я, — кроме «Планет».
— Это единственное произведение, которое тебе нравится.
— Уже нет.
Изабель поставила композицию Эннио Морриконе, которая называлась «Тема любви». Она была грустной, но красивой.
— Помнишь, как мы смотрели «Кинотеатр „Парадизо“»?
— Да, — солгал я.
— Фильм тебе жутко не понравился. Ты сказал, что он сентиментальный до тошноты. Что эмоции обесцениваются, если их так преувеличивать и превращать в фетиш. Впрочем, тебе никогда не нравились эмоциональные фильмы. Не обижайся, но, по-моему, ты всегда боялся чувств. Когда человек говорит, что ему претят сантименты, он фактически признается, что не любит их испытывать.
— Не переживай, — сказал я. — Того человека уже нет.
Изабель улыбнулась. Похоже, она и не думала переживать.
А зря. У всех нас был повод волноваться. Насколько он серьезен, я осознал буквально через несколько часов.
Изабель разбудила меня среди ночи.
— По-моему, в доме кто-то есть, — сказала она. Я отметил, что голосовые связки ее гортани напряжены. Это был страх, замаскированный под спокойствие.
— В смысле?
— Богом клянусь, Эндрю. Я слышу, как кто-то ходит по дому.
— Может, это Гулливер.
— Нет. Гулливер не спускался. Мне не спалось, я бы заметила.
