Убежденный, что Феликс непременно подчинится и последует за ним, прыгал он с камня на камень или скользил, как на лыжах, на широких ступнях по песку. Феликс ощутил себя уязвленным, наказанным за чрезмерную откровенность. Тем более, что он и вправду, сам не зная отчего, спускался за Карцевым.
Но когда они были уже на середине склона, Карцев остановился, подождал Феликса и сказал — негромко, а в конце снизив голос до шепота:
— Все это нужно нам с вами, потому что мы интеллигентные люди... А народу... Поверьте, я имею право, я сам — народ, я знаю, что это такое, я из мужиков вырос... Народу — на хрена все это народу нужно?..
— И потому,— он уткнулся пальцем Феликсу в грудь и низким голосом диакона запел:— Истинно, истинно говорю — изыди от меня, сатана!..
Он подтянул тренировочные штаны и с хохотом побежал вниз, в пролом в заборе, которым был обнесен дворик гостиницы.
Феликс, ускорив шаги, посмеиваясь, последовал за ним. Странно, однако от последних слов Карцева он почувствовал непонятное... а в общем-то и понятное — облегчение.
13
А в общем-то — вполне понятное... Карцев произнес вслух то, что и сам Феликс, в минуты отчаяния, повторял про себя не раз, он только заострил его мысли до предельной выразительности: «На хрена...» Вот именно,— подумал Феликс,— на хрена!..
Однако было что-то роняющее в том, как легко принял он снисходительно-покровительственный тон Карцева и с какой готовностью последовал за ним... Он задержался возле пролома, уже намереваясь плечом вперед протиснуться между досок, но вдруг повернулся и зашагал вдоль забора, увязая ногами в еще сыроватом с ночи песке.
Улица, тянувшаяся под горой, оборачивалась сюда задами дворов, с полным равнодушием открывающих свою сокровенную жизнь постороннему глазу. Повсюду виднелись пирамиды кизяка, прокопченные летние печурки, сараи с отверстыми темными зевами, в глубине которых что-то шебуршало, блеяло или похрюкивало. Среди мусора, вяло квохча, бродили серые, будто присыпанные песком куры. Казалось неловким засматривать внутрь, поверх или сквозь неплотные ограждения, встречая лица простоволосых, едва с постели, женщин, тут же поспешно юркавших за какое-нибудь укрытие, и босоногих ребятишек, очумелых от сна, потягивающихся среди двора со сладкой позевотой — и внезапно пробуждающихся при его приближении, провожая незнакомца любопытным и подозрительным взглядом.
Тени от строений и заборов плотно ложились на землю, прохладно голубела известка на стенах мазанок и слабо шевелилась темная зелень редких карагачей на фоне густой синевы неба. Но там, в вышине, уже мельтешили огнистые искры. Еще немного, подумал он, и эта синева нальется белым, колющим глаза зноем, от которого глохнут все краски, съеденные солнечными лучами, и все покроется желто-серым пыльным налетом... На хрена?..— сказал он себе. И тут было все: последние годы, от которых он устал, и этот приезд, и вчерашняя схватка с Карцевым, и признание его возмущающей — а если разобраться, то уже и не возмущающей — правоты, и нежелание сопротивляться ей и спорить...
