— Поклонись и принеси дар ночной птице Гоиро, мальчик, в последние вдохи своей детской жизни. Ты избран и Гоиро примет обряд, ожидая сегодняшней ночью единственного мужчину вместо многих.
Маур стоял неподвижно, смотрел в большие навыкате глаза бэйуна, в голове все перемешивалось. Обряд? Мужчина? Он — мужчина? Но ведь еще два года, вот и годоя так же сказал… а вдруг он шел сюда по лабиринтам два года? И старый Карума шел следом и умер от старости. Но где тогда другие мальчики, ведь бэйуны забирают их десятками из каждой деревни… И почему…
— Ты заставляешь ночь ждать? — прогремел голос.
— Я? — Маур огляделся. Костры полыхали, трещали искрами, а в середине блестящего красным песка лежала длинная темная циновка. Он сглотнул и вцепился руками в плащ.
— Но у меня… нет подарка. Я не знал. Копье оставил. Папа Карума…
Сильные руки дернули край плаща, и знахарь вытолкнул мальчика в середину, к циновке.
— Гоиро примет твою детскую одежду.
Трое встали, обступая раздетого Маура, а за их спинами его провожатый, скомкав, сунул зеленый плащ, подаренный мамой Коси, в ближайший костер, проговаривая невнятные слова.
Один из мужчин протянул мальчику скорлупу страусового яйца, в которой колыхалось зелье с сильным запахом. Второй ловко сдернул с его пояса поношенную короткую кангу. Третий, доставая из складок плаща узкий, сверкнувший красным кинжал, отступил к циновке и, не снимая капюшона, присел в изголовье.
— Пей.
Покряхтывая и треща, горел в костре зеленый старый плащ. От тлеющей ткани поднимался к потолку пещеры едкий запах, но не мог перебить тяжелого запаха варева, парящего у самых губ мальчика. Маур зажмурился и глотнул. Вязкая сладкая жижа толкнулась в горле, лениво протекла в желудок и замерла там теплым булыжником, тяжеля живот. Толстые руки провожатого придерживали дно сосуда, не давая отвернуться. Мужчина, поднесший чашу, выл одно бесконечное слово, не переводя дыхания, лицо его надувалось, выкатывались лихорадочно блестевшие глаза. Покачивались на груди мужчин знаки бэйунов — желтые на черном. И Маур глотал и глотал, стараясь не поперхнуться.
Дня, когда бэйуны заберут детство и сожгут его в своих кострах, а пепел развеют над саванной, все мальчики ждали с нетерпением. Тогда уже никто не будет командовать младшими пастушками-олиндо, гоняя их за тысячи шагов к дальнему роднику или заставляя стеречь копья бравых защитников стад, воинов-мараке, пока они спят под навесом, напившись пива. С пяти лет мальчики делали друг другу насечки на левой руке, чтоб знать, сколько времени осталось до свершения обряда. Десять насечек появится на детской руке и мальчик каждое утро будет в первую очередь вглядываться в плывущий над саванной туман — а вдруг сегодня покажутся черные силуэты бэйунов, и, не заходя в деревню, те взмахнут над головами копьем, украшенным гирляндой белых и серых перьев. Тогда, под плач и причитания матерей, мальчики накинут плащи, возьмут свои детские копья и в правую руку каждый заберет припасенный для птицы Гоиро детский подарок. Кто-то делал браслет из кожи слона, украшая его цветным бисером и жирафьим плетеным волосом. Кто-то вырезывал из дерева чашу, и полировал ее краем плаща, чтоб все прожилки горели на солнце, как золотые сетки на мелководье. А другой оттачивал наконечники стрел, выменянные у кузнеца на молоко и лепешки.
