Иногда, просыпаясь в одиночестве, пытался прогнать сны, навеянные медленной отравой. В них он шел и шел, степными тропами, каменными лабиринтами, проселками, утоптанными копытами коней. Шел к Хаидэ. Но остатки сил, собираясь на донышке души, как медленно собирается влага на дне пустого кувшина, удерживали от встречи. Говорили еле слышным шепотом — встреча опасна. Даже внутри головы нельзя кинуться к ней, показывая себя. Если княжна увидит его сейчас, то ее обнаружат сновидцы. Потому всегда между собой и зовом княжны оставлял тонкую перепонку, прозрачную, как лед на предзимней воде. Мучился ее неведением и печалью, больше всего на свете желая дотянуться, сказать — жив. Не собирается умирать. Выберется и больше никто не остановит его. И всякий раз почти бессознательно останавливаясь, в смутном отчаянии осознавал: скоро сил на остановку не хватит, и он проломит лед, пропуская к Хаидэ темноту.
А потом снова приходил сон, гнал его по дорогам и тропам. Редкие пробуждения были полны плывущих картин, он просыпался из одного сна в другой, и не всегда понимал, выплыл ли на поверхность, или все еще поднимается из глубин, тяжело останавливаясь на очередном уровне. Везде его встречала княжна. Девочкой, какую помнил, живя рядом в маленькой палатке, где спал на входе, завернувшись в облезлую шкуру. Молодой женщиной с яркими глазами и скулами, обтянутыми гладкой кожей с лихорадочным блеском — эту хотелось, и нужно было защитить еще сильнее. Сердце, воспитанное старым маримму, стукало всякий раз, подсказывая — до нее теперь есть дело всему миру и это не опасности дикой степи, где можно наткнуться на змею или отряд скифов, ищущих пленников, чтоб продать в рабство… А иногда видел картины из своих юношеских снов в деревне маримму, казалось ему, забытые. — Видел всю ее жизнь, от рождения на залитой зноем поляне до их встречи на морской реке. День за днем прожитую им во снах, в ее степи, то плошкой, из которой Фития кормила орущую крохотную девочку растертыми пареными зернами, то первым детским луком, закинутым за спину. Или — золотым гребнем, подаренным ей отцом.
Лучше бы ему умереть, как и было назначено, думал, выплывая из очередного сна. Потому что быть частью ее, такой частью, что и разговор мог идти из головы в голову, от сердца к сердцу, минуя язык, а потом стать изгнанным и скитаться, без места в жизни… И не суметь вернуться, услышав ее зов…
Но теперь умирать нельзя. Пока он жив, есть надежда, что выберется и ответит. Там, за пределами черного острова. А пока нельзя говорить с ней. Нельзя!
