— Слуги и рабы господина вашего! Велите заколоть лучшего агнца, приготовьте плоды, вина и брашна! Готовьте столы! Мой блудный сын грядет в отчий дом!
Заметив в толпе старую няньку, он указал на нее пальцем и крикнул:
— А ты, мать, отправляйся на Воронин и скажи отцу Лариону, чтобы приготовился к молебствию!
Обернувшись к Надежде Осиповне и детям, Сергей Львович воскликнул:
— Жена моя, дети! Возрадуемся и возвеселимся! Пробил час радости и веселья. Свершилось!
Блудный сын прибыл домой лишь поздно вечером 9 августа, когда родители, изрядно притомившись за целый день ожидания, изволили почивать. Не спала лишь нянька Арина Родионовна, ночной сторож — глухой дед Василий, братец Левушка да старый пес Руслан.
Салюта не было, и вообще торжественная встреча не состоялась. Коляска подъехала к крыльцу. Александр соскочил на землю и сказал:
— Ну вот и приехали.
Сторож, увидев молодого барина, вдруг подошел к чугунной доске, подвешенной возле людской, и ударил полночь…
В первые дни деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского. И конь и седок возвращались домой в мыле. Он исколесил всю округу — деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова.
Восстанавливая михайловский дом, я много думал о жилище Александра Сергеевича, стараясь реально представить себе, как оно устраивалось и как выглядело. Ведь сам Пушкин и его друзья, бывавшие у него в деревне, так были скупы на рассказы об увиденном!
И вот как-то мне представилось: еще там, на юге, Пушкин заставил героев своего «Онегина» жить в такой же деревне, в окружении такой же природы, среди которой ему пришлось жить теперь самому в Михайловском. Там, на юге, он мечтал о старом господском доме, который был бы расположен на скате холма, в окружении лугов, за лугами вечно шумящие густые рощи, речка, огромный запущенный сад… И вот теперь он и все вызванные им к жизни герои должны жить здесь, в таинственной северной глуши…
Он долго привыкал к михайловскому дому. Беседовал сам с собой: а зачем ему, в сущности, все эти хоромы?.. Еще в лицее он понял великое таинство уединения, «жития в пещере». Все другие годы, где бы он ни был, он провел в «скромной келье», в одной комнате, — в Петербурге ли, Кишиневе, Одессе, в гостинице или трактире. В одной комнате он чувствовал себя как-то собранней. В ней все под руками, все только нужное. Никакой тебе суеты, гофинтендантских штучек и красивостей. И никогда ни на что не променяет он свою каморку-норку, свою пещеру, светелку с заветным сундучком-подголовничком, дорожной лампадкой, чернильницей и верным кожаным баулом!
