— Лань Лянь, а ну постой!
К нему, сверкая жаркими, как уголья, глазами, приближался наш вол, и Хун Тайюэ предусмотрительно отскочил с борозды в сторону: уж кто-кто, а он-то знал его нрав. Пришлось ему идти за плутом.
— Лань Лянь, — обратился он к отцу, — предупреждаю, допашешь до края поля, не смей вставать на казённую землю.
— Лишь бы ваши волы по моей земле не ходили, мой вол вашу топтать не будет, — с достоинством ответил отец.
Ясное дело: Хун Тайюэ нарочно чинит препятствия. Наши три целых две десятых му как клин врезались в земли большой производственной бригады. На полоске сто метров в длину и всего двадцать один в ширину трудно было дойти до края и во время разворота не ступить на казённое поле. Но и бригадные в конце борозды не могут не встать на наш надел. Поэтому бояться отцу нечего. Но Хун Тайюэ не унимался:
— Мы лучше чуть не вспашем, чем на твою полоску встанем!
С такими обширными угодьями, как у бригады, Хун Тайюэ мог позволить такое заявление. Ну а мы? У нас и так земли с гулькин нос, и терять нельзя нисколько. Но у отца в голове уже был готовый план:
— Недопахивать землю мы не станем, но и на общественной земле следа не оставим!
— Гляди, попомни свои слова, — подхватил Хун Тайюэ.
— Да, сказано — сделано, — подтвердил отец.
— Давай-ка, Цзиньлун, за ними, — распорядился Хун Тайюэ. — Если только их вол ступит на общественную землю… — И он повернулся к отцу. — Лань Лянь, так какое наказание будет, если копыто твоего вола на общественной земле окажется?
— А хоть отрубите его! — решительно заявил отец.
Слова отца повергли меня в трепет. Нашу землю от общественной отделяла еле заметная граница, какой-то камешек через каждые пятьдесят метров — человеку мудрено пройти по такой и не сбиться, что и говорить про вола, который тянет за собой плуг!
Отец распахивал землю клином — шёл от середины, — и в ближайшее время ступить на общественную землю просто не мог, поэтому Хун Тайюэ распорядился так:
— Ты, Цзиньлун, возвращайся в деревню, напиши заметку на доске,[106] а после обеда приходи и последи за ними.
Когда мы возвращались домой на обед, у доски на стене вокруг двора усадьбы Симэнь — доска большая, два метра в высоту и три в длину — уже толпился народ. Именно там деревенские обменивались новостями и суждениями. Брат уже и тут блеснул талантом, за каких-то пару часов намалевал цветными мелками — красным, жёлтым и зелёным — целый шедевр. По краям тракторы, подсолнухи, зелень, улыбающиеся члены коммуны за плугами и расплывающиеся в похожих улыбках общественные волы. В правом нижнем углу доски всего двумя цветами — синим и белым — были изображены истощённый вол и два худых человечка — большой и маленький. Понятное дело, это мы у него такие, я, отец и наш вол. Заголовок посередине гласил: «Радостно и оживлённо началась весенняя пахота». Написано в сунском стиле
