Кто же этот «малоталантливый, втайне самолюбивый человек»?
11
Чехов не принимает Достоевского. Смысл этого неприятия, идеологический и эмоциональный, – в обоих случаях левый. Левые любят чистоту и изящество, ясность, чистоту и радость (см. цитату чуть ниже). А как же правые с их ясностью? Там другая ясность, ясность традиции и здравого смысла. У левых больше эстетизма, привнесенного сверху. Сверху – то есть от мыслящего сословия и прямо с неба.
Мысли Ивашина о Зине. «То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, – ясность, чистота, радость, все, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, застрелившегося дедушки…» Погружение в достоевщину. К которой, при всем неприятии, влечет. Как влечет к жизни всякого, кто пытается с ней справиться. Найти ее решение.
Литература Чехова – это борьба с сюжетом как с воплощением предопределенности поступка. «Рассказ неизвестного человека» – это не о разочаровании в революции, а о невозможности сюжета. Это, собственно, и есть главная художественная проблема Чехова). У любого текста есть «тема» и «рема» – о чем говорится и что говорится. Отношение автора к сюжету как инструменту и есть «рема» любого художественного текста. Может быть, здесь и намечается мостик между Чеховым-философом и Чеховым-художником (или, как ранее было сказано, «конструктором текстов». У Чехова жизнь решается не в ее сюжете, а в попытке обдумать сюжет. И он тут же становится невозможным. И вместе с ним становится невозможной и жизнь – в ее сюжетной складности. Вообще в ее сюжетной развертке.
«Говорю не то, что делаю» – это, собственно, и есть любой сюжет во всех измерениях – в измерении писатель – текст и читатель – текст, а также во внутритекстовом измерении. Обдумывание этого делает сюжет невозможным.
Здесь, собственно, и становится более ясной разница между Чеховым и Достоевским, становится более ясным, почему Чехов не принимал Достоевского (хотя на сознательном уровне он, очевидно, не принимал его правых политических ценностей). Для Достоевского вопрос о сюжете не стоял. Для него сюжет был жизненной средой.
То, что Зина начинает спать с Власичем, – это не завершение в эросе, потому что рассказ не про то. Рассказ про то, что у Ивашина отняли ангела-сестру, про то, что он понял только то, что ничего не понимает в жизни.
