Линолеум, режущий свет, большое насильственное скопление людей… Муравлеев припомнил и это дерево за окном, на котором он столько в свое время сосредоточил желания быть не здесь, и пролеты, по которым ходили с внешней их стороны, ставя ногу меж прутьев, кто на спор дальше пройдет, как перила липли к рукам, то ли от жирной коричневой масляной краски, то ли руки потели от страха (если сорваться, успеешь ли зацепиться на каком-нибудь этаже?), сколько раз эта лестница снилась, в кошмарных своих вариантах, то поднимаюсь, а некуда ставить ногу, то надо попасть в кабинет географии, а весь пролет отошел от лестничной клетки, как разводной мост. Он подумал, что просто бы умер, если б его заставили обсуждать что-нибудь в группе. А, впрочем, может, и выжил бы – задним числом всегда недооцениваешь запас прочности, дети вообще… И Муравлеев не рассказал Ире, что там, в коридоре, утешился в трусливой мысли: а, может, женские когнитивные процессы и впрямь непостижимы, как арабские переводчики? Что он, в конце концов, может знать об их парках культуры? На каких аттракционах им страшно? На каких весело? С каких лучше видно? Ира согласно кивала, почему-то считая, что Муравлеев ругает местные школы: и правда у них вместо головы задница, как показали новейшие исследования. Не помогает и тело, предназначенное природой для – чуда освобождения, горами двигать – это про тазовые кости.
– Так что там Филькенштейн? – Филькенштейн… Филькенштейн… Дай Бог памяти… – (или не дай? где-то через дорогу разливисто, громко крикнул петух). – Вот, как-то так: и да будут тебе словеса сия, и да накажеши ими сыны твоя…
Рома наказан достаточно, седяй в дому, и идый путем, и лежа, и восстал, выпустить бы из линолеумного коридора со спертым запахом принудительной грамотности, выключить свет круглосуточной лампочки Ильича, вернуть ту свободу, за которую он так орал, когда ты двигала горами, как лестничными пролетами, со стоном и скрежетом расходящимися над головой…
Наутро он вышел в стеклянный утренний холод и сразу заметил янтарный прозрачный дуб. Дуб был очевиден, а под ним толпились, должно быть, и все остальные: птичья гречишка, тысячелистник обыкновенный, ярутка, пастушья сумка, пижма – где-то здесь, в толпе, без определенных лиц: Муравлеев знал из них только клевер и подорожник. Может быть, цикорий, но не точно. У меня еще будет золотая осень, – пообещал он себе – и машинально перевел Болдино как Лысогоры.
