Груздь за столом сидел совершенно бездумно. В такой духоте, тесноте и давке (так и толкают, так и стоят за левым плечом), в безумолчном хоре чужих голосов терялась нить. Только специально обученная парка (вон, за кассой, оплетенная тысячей проводов) все тянет и тянет, как шелкопряд, но, несмотря на разницу в диалектах (машина ткнулась в поребрик… в поребрик?., ну, в бровку, и у нее отвалились колеса), Муравлеев читал молчанье Груздя, как открытую книгу:
...
А где компания? – Да, кажется, в Стокгольме. -
Вы что, не помните? – Нет, визуально помню,
Но я могу подъехать, посмотреть,
Там на углу «МакДональде»…. В Амстердаме!
Да, точно, не в Стокгольме, в Амстердаме,
Но тоже совершенная дыра:
Искусственное озеро и утки,
Вдоль берега дощатый променад,
Салон для новобрачных и химчистка,
Еще в окне висел такой плакат
Гуашью, от руки: «All Books Must Go!»,
А я тогда совсем ни в зуб ногой,
И, помнится, так даже и не понял,
Что закрывали книжный магазин
И напоследок – все на распродажу.
Я думал, там кружок, ячейка, секта,
Назад к природе, что-нибудь такое…
(А правда, что мормоны – многоженцы?)
Но внутрь туда никто не заходил.
Там вообще, на этом променаде
На доски вылезали только утки
И тишина такая…. Только флаг
Трехцветный разорялся, как трещотка:
Естественное дело, у воды
Плюс на холме – конечно, будет ветер…
Я проработал там всего два дня.
Ничего, без рифмы как-нибудь справлюсь. Но тем временем парка спохватывалась. Пока Муравлеев соображал, сможет ли он сказать правду про нестерпимую боль в пояснице, фонари, аптеки, стремянки, правила уличного движения, по шкале в десять баллов полную правду про секс и ничего, кроме правды, про руки, сцепленные наручниками за спиной (вот кто делает упражнение по Галахову непрерывно) и беременную хозяйку борделя, кутающуюся в себя, как в шаль (массажистки-свидетельницы сбежали, можно, конечно, и просто считать показания по бумажке – не показания, а Овидий! – но прокурорам хотелось прищучить вживую, брала такая досада, она же только сидела, отдуваясь, время текло у нее не так, как у этих мужчин), проходила целая длинная секунда, и стенографистка зачитывала правильную присягу. Муравлеев клялся, и перед ним, прижав палец к губам, возникал блаженный Иероним Стридонский, покровитель всех переводчиков, а Груздю тем временем объясняли:
– Вы знаете, что такое депозиция? Это дача свидетельских показаний под присягой.
В конце депозиции неизбежно наступал момент, когда допрошенного информировали, что теперь кассовые закорючки будут переписаны в виде слов, слова переплетены в виде брошюры, и так называемый транскрипт с показаниями будет в качестве доказательства фигурировать на суде – он же давал присягу, верно? Этот момент был всегда равно неприятен Муравлееву и Груздю: прокрутив в голове сказанное, оба одновременно приходили к выводу, что, с одной стороны, наговорили много лишнего, а, с другой, не сказали главного. А тут зато Pavlik, которого теперь не вырубишь топором. Этот Павлик во всех транскриптах. А кто увез вас с места происшествия? Павлик. А кто был свидетелем? Павлик. А как фамилия Павлика? Да как-то я никогда не… Стенографистка держалась уверенно, а между тем она вряд ли успевала записывать то, чего Груздь не успел сказать или Муравлеев перевести, хотя вид у нее был такой, будто транскрипт получился самый исчерпывающий, оставалось лишь поражаться этому неслыханному в литературе самодовольству. Но чего в самом деле не мог ей простить: из-за нее не успел правильно присягнуть.
