На открытии присутствовало огромное количество народу. Официанты в белых пиджаках разносили шампанское и закуски. Представители прессы, местная богема и пара бизнесменов от искусства составляли основной костяк приглашенных. Были и зрители, прогуливающиеся по залу и делящиеся своими ценными художественными впечатлениями. Над толпой звучали отголоски дружелюбных отзывов.
Тимур в костюме цвета стали покроем, почти полностью декорировавшим кривизну его ног, с распущенными кудрями, немного укороченными в честь праздника, выглядел и держался на уровне. Я очень радовалась, потому что знала, как он волновался накануне и волнуется сейчас.
Стараясь не терять его из виду, я стояла рядом с Ижевским, который мне всегда напоминал элегантного тюленя, и беседовала с ним на умные темы. С директором «Арт-салона» я никогда не спала и не собиралась. Он был слишком близок моему отцу, мог сболтнуть что-нибудь эдакое, а мне расстраивать папу никак не хотелось. И это была единственная причина моего воздержания.
Ижевский то и дело перекидывался с гостями парой фраз. Он уже отыграл свою роль хозяина и теперь давал возможность народу самому оценить качество представленных работ. В общем, товаров, если быть честными.
— А твой муж далеко пойдет, если не срежется на взлете. — Такая похвала дорогого стоила! — Он молодец, я рад, что Игорь настоял на выставке. Мне сначала Тимур не приглянулся. Картины чудесные, но у нас в провинции он не пробьется без мохнатой лапы. Даже в столицах ему было бы легче, но там деньги нужны.
— Да, — я кивнула, не слишком вникая в его слова и ощущая, как неукротимо нарастает боль в позвоночнике. — А кто это там прогуливается? Мне мерещится, или это Костров дефилирует с хорошенькой женщиной?
— Да, это Евгений Семенович, — ответил Ижевский, тоном выражая дружелюбную симпатию к объекту разговора.
— Что он тут делает? — удивилась я.
— Как что? Он большой знаток и любитель живописи. Между прочим, у него солидная коллекция полотен, частное собрание и даже собственная маленькая закрытая галерея.
— А я и не знала!
— А ты пока и не должна знать! — рассмеялся он. — Вот оперится твой Багров, и все узнаешь. Кстати, именно у него собрано самое большое количество работ твоей матери. Они…
Он выразительно замялся.
— Они?.. — переспросила я, не веря своим ушам. — Они с моей мамой?
— Ну, ты не пугайся так! — Ижевский сам был не рад, что проболтался. — Она лечилась у него долгое время, он и увлекся ею. Твоя мать была потрясающей женщиной и талантливым художником. Просто ей не повезло. Время было такое, что надо было продаваться. А она не могла рисовать всех этих передовых доярок и членов, сама знаешь чего. Я вот рисовал в свое время! Да… — он немного помрачнел. — Да. Такое было время. Ее совсем не выставляли. В Союз художников не приняли, а здесь так вообще грызли со всех сторон. Я сам тогда в крайкоме партии сидел, наставлял! Стыдно теперь, но из песни слова не выбросишь. Я говорил ей: пиши на два фронта — для карьеры и для себя! Ну что бы ей намалевать советские поля с советской озимой пшеницей, самой озимой в мире! Но она не могла… Это я сейчас все понимаю, а тогда — совсем другое дело было. Я тоже твоей бедной маме крови напортил. И только сейчас узнал, что твой дед — генерал КГБ в отставке.
