А как же, спрашивал я себя, можно заниматься наукой, если не писать? Никто не мог мне это объяснить. И так как евреям, верным закону Моисееву, было запрещено носить по субботам какие бы то ни было предметы, оба эти ученика не могли приносить в школу ни тетради, ни учебники. Более того, им запрещалось носить в карманах мелочь или связки ключей. Тот, кто не жил в непосредственной близости от школы, добирался до нее на трамвае или на велосипеде. Набожным ученикам запрещалось и это, так как евреи не имеют права по субботам ездить на чем бы то ни было. Эти предписания возмущали меня, в особенности запрещение писать по субботам. Должен недвусмысленно сказать, что уже очень рано я усомнился в рассудке людей, строго соблюдавших эти предписания.
В высшей степени сомнительной показалась мне и другая заповедь иудаизма, и произошло это также очень рано. По субботам дед, соблюдавший, разумеется, все заповеди, имел обыкновение звать меня в свою комнату. Он говорил только: «Здесь так темно» — и ничего более. Родители объяснили мне, что набожный еврей не имеет права зажигать по субботам огонь, в том числе электрический свет. Но дед не мог попросить меня зажечь свет, ибо это было бы равнозначно подстрекательству к греху. Вот поэтому он и ограничивался лишь заявлением о том, что в комнате сейчас темно. Когда я позволил себе замечание, что это ведь чистой воды лицемерие, так как дед на деле призывал меня к мнимому греху, то услышал в ответ, что с этим надо примириться. Но нет, я так никогда и не примирился с тем, что заповеди, которые могли иметь смысл в седой древности, по-прежнему соблюдаются. Я придерживался слов Гёте: «Стал из благодеянья мукой».
Но в то же время я знаю и никогда не забуду, что евреи не строили замков и дворцов, не воздвигали башен и соборов, не основывали государств. Они лишь присоединяли друг к другу слова. Нет никакой другой религии на Земле, которая ценила бы слово и текст выше, чем иудейская. Прошло более шестидесяти лет с тех пор, как я, полный ожидания и с некоторым страхом, стоял в синагоге на Лютцовплац рядом со шкафом, в котором хранятся свитки Торы. Но я не могу забыть тот миг, когда предстоятель осторожно извлек их и высоко поднял перед общиной пергаментные свитки с пятью книгами Моисеевыми. Верующие застыли в благоговении и склонились перед письменами. Я был захвачен, я задержал дыхание. И, вспоминая позже этот миг, я думал: хорошо и правильно, что это событие оказало на ребенка глубокое впечатление, навсегда оставшись у него в памяти. Такое не может быть безразличным для литератора — причем на протяжении всей его жизни.
