— Удирают, — пояснил приятелю Энрике.
При лунном свете можно было прочесть военные плакаты, наклеенные на фасады домов по левой стороне улицы.
— «Они не пройдут», — прочитал Энрике. — Да, грустно теперь читать такие плакаты.
— Мы не могли выиграть эту войну. Ничего не поделаешь.
— Да, им здорово помогали, нам меньше. Не удивительно, что они победили.
— Не знаю, — сказал Энрике. — Я совсем запутался. Порой думаю, надо было нам еще продержаться, ведь у нас оставалось десять провинций. Вот-вот разразится мировая война. По-моему, сторонники Касадо ошиблись.
— Считаешь, нам не поздоровится?
— По правде говоря, не знаю, но, что бы там ни случилось, мы должны смело смотреть вперед.
— Я тоже ничего не знаю. Говорят, тем, у кого руки не запачканы кровью, бояться нечего.
— Да, так говорят. Я сам ничего толком не знаю. Пока известно одно — шкуру с нас еще не спустили. А там видно будет. Нос вешать нечего.
Они подошли к главному входу в Ботанический сад. За решетчатой оградой ветер качал кроны деревьев.
— Недурная ночка.
— Да, недурная.
— Ну ладно, прощай. Коли ничего не случится плохого, увидимся. У тебя есть мой адрес? — спросил Аугусто.
— Да.
Оставшись один, Энрике принялся размышлять о своей дальнейшей судьбе, о том, что ждало его впереди. Быстро шагая, он думал о разговоре, который только что вел с Аугусто. «Многие теперь станут рассуждать так же. Все будут ожидать, что произойдет завтра. Одни со страхом, другие с радостью. А сегодня многие не смогут заснуть».
Ему стало жарко, и он расстегнул шинель. Посмотрел на небо: ночь стояла мирная, прекрасная.
— Завтра будет хороший день, вон как вызвездило, — непроизвольно пробормотал он.
Весь день он ни разу не вспомнил о брате. Но теперь решил пойти к Пабло и поговорить с ним и его женой Тересой. Он попросит у них свою всегдашнюю комнату, с окнами на улицу, из которых виден монастырский сад.
Пятиэтажный дом, где жил Пабло, стоял в самом конце улицы, напротив облупившейся стены монастыря. Ставни на окнах были плотно закрыты: все еще соблюдалась светомаскировка.
Когда Энрике подошел к подъезду, на монастырской колокольне пробило три часа ночи.
Он постучал в дверь молотком и, усталый, присев на ступеньки, стал ждать, когда откроют.
Через несколько минут дверь отворилась, на пороге показался мужчина. Он застегивал брюки. Голова у него была взъерошена.
— Что надо? Почему вы стучите так поздно? — спросил он.
— Простите, пожалуйста, — ответил Энрике, поднимаясь со ступенек.
