Я очень невнимательно слушал рассказ о ее жизни и без всякого интереса смотрел на фото этого летчика, который действительно несколько походил на меня. Я постоянно думал о той странной молитве Юлиуса Бруммера…
…если она выживет, я покаюсь за все… добровольно пойду в тюрьму… приму любую кару…
— Я еще долго переписывалась с его матерью, — рассказывала симпатичная медсестра, — она с самого начала очень хорошо относилась ко мне. В октябре должна была состояться наша свадьба…
…я не буду защищаться от этих проклятых псов… клянусь… клянусь во имя ее жизни…
— Я уже купила подвенечное платье и все такое. Мы хотели поселиться в Гамбурге, в районе Инненальстер. Квартира была с балконом…
…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…
— Иногда, когда я закрываю глаза, я все еще вижу его лицо. — Сестра отвернулась и смахнула выступившие слезы. — Но уже не так часто. Раньше я видела его постоянно…
В половине четвертого утра Юлиус Бруммер почувствовал себя лучше, позвонил и попросил позвать меня. Я пошел к нему. Он сидел на кровати и, как всегда, жевал:
— Я сожалею, Хольден, что ваша работа началась именно так. Вы устали?
Я покачал головой.
— Что с вами? Почему у вас такое лицо? — Он внимательно изучал меня. — Вы что-то обо мне услышали?
— Услышал, господин Бруммер.
— Что упал в обморок в часовне? Что об этом говорят монашки? Они сплетничают? — Сейчас он защищал свой авторитет, свою честь. А я вспоминал его искаженное лицо у алтаря, его путаные мольбы…
— Никто ничего не говорит, господин Бруммер. Мне сказали, что вы себя плохо почувствовали. Мне… мне надо вам кое-что сообщить…
— Что именно?
— Когда я ждал вас в машине, ко мне подошел один человек…
— И что же?
Я рассказал ему о ночной встрече.
Он сидел не шевелясь. За шторами на окне уже начинался день. Всходящее солнце приобретало розоватый оттенок. Бруммер облизнул языком губы, продолжая жевать резинку. После небольшой паузы он спросил:
— Сегодня во второй половине дня, так?
— Да, в семнадцать часов, съезд с автобана на Дрезден, на Хермсдорфской развязке.
— Вы знаете, где это, Хольден?
— Конечно, — сказал я. И со значением добавил: — В советской зоне.
— В советской зоне, — повторил он.
…клянусь… клянусь во имя ее жизни… я не поеду в советскую зону…
Я уже давно не наблюдал за восходом солнца, и меня удивила скорость, с которой вокруг меня все стало преображаться. Наступил момент, когда занавески окрасились кроваво-красным светом, и силуэт Бруммера на их фоне превратился в жирную ссутулившуюся обезьяну. Золотистые отблески солнца играли на потолке палаты, проникали сквозь щели между шторами.
