А если Нина Бруммер умрет? Тогда я не увижу ее. Тогда умрет и мое прошлое. «Это еще одно испытание?» — понапрасну вопрошал я камень.
Надо чем-то себя занять. Если и дальше думать обо всем этом, запросто можно сойти с ума. Я вновь подошел к той самой двери. Но у меня опять сильно закружилась голова — я даже не осмелился еще раз посмотреть сквозь стекло в палату. Пришлось вернуться в часовню.
Перед вторым алтарем лежала раскрытая, заложенная карандашом толстая тетрадь. Половина ее неразлинованных страниц была исписана разным почерком молитвами и призывами о помощи, словами отчаяния и благодарности. Я начал листать тетрадь…
«Пресвятая Матерь Божья, помоги мне в моей беде. Сделай, чтобы это был не рак. Я нужна своей семье. Иоганна Алленсвайлер, Дюссельдорф, 15, Гротештрассе, 45/III».
«Благодарю Тебя, Господи, за удачную операцию по удалению желчного пузыря.
23.4.56 г. Твоя верноподданная Лебрехт Гермина, проживающая Дуйсбург-Руророт, ул. Киппехоейрвег, 13».
«Боже милостивый, сжалься над нашей дорогой матерью. Это уже третья операция на правом глазу. Пусть она не превратится в серую звезду. Адольф и Элизабет Крамхальс с детьми Хайнцом-Дитером и Криста. Дюссельдорф, Валльграбен, 61».
Почерк был то дрожащий, то четкий, то крупный, то очень мелкий. Все записи кончались точным адресом. На каждой четвертой странице стояла круглая печать дирекции больницы, дата и одна и та же четкая подпись: Ангелика Мойрен, директор.
«Я перенес пневмоторакс. Боже милостивый, сделай так, чтобы я смог работать и дальше, чтобы прокормить моих шестерых детей. Инженер Роберт Анштанд, Дюссельдорф-Лохаузен, Флугхафенштрассе, 44/III, левый подъезд».
«Боже, дай мне силы, чтобы я остался с моей Роз-Мари. Она уже десять лет как парализована, врачи говорят, что надежды никакой. Прости мои грешные помыслы и подари мне разум. Аминь. Ганс X. Дюссельдорф, Фербервег, 14».
На одной странице детской рукой был нарисован букет цветов:
«Дорогому Боженьке за то, что он сделал так, что у мамы уже не болит желудок. Либкнехт Руди, Дюссельдорф, Веймайерштрассе, 1»…
Шорох заставил меня поднять глаза.
В часовню вошел Юлиус Бруммер. Он направился к большому алтарю на фронтальной стороне. Меня он не видел. Мне показалось, что он вообще ничего не видит. Он двигался неуверенно и спотыкался, как его собака. По его розовому лицу струились слезы. Он рухнул на колени на молельную скамью перед Мадонной. Грохот был такой, что показалось, будто дерево вот-вот разлетится в щепы.
