Ведь я испортил все, что только можно было испортить. И теперь мне ни за что не найти ее снова. Она ушла, растаяв за моей спиной, а я даже не посмотрел, как она уходила. И теперь я снова обречен на одиночество.
Но нет, ведь я все же почувствовал что-то, когда сказал ей нечто такое, что зацепило ее. И теперь я не могу вспомнить ни слов, ни эмоций, что захватили меня в тот момент.
Знаю лишь, что я вспоминал нечто такое…
Я родился в индустриальном поселке, что так активно развивались с середины века, разворачивая щупальца цивилизации вглубь страны и, как это обычно бывает, уничтожая природу во все больших масштабах.
За окном я всегда наблюдал лишь унылый пейзаж сероватых оттенков, который представлялся мне кускам плотной ткани, что используется для пошива пиджаков для повседневной жизни – что-то такое, что не должно легко рваться и сильно пачкаться – роба современного жителя. И невидимая игла вышивала на этой ткани все новые и новые стежки цивилизации. Длинные – это полосы панельных домов, которые воздвигались и оказывались заселенными так быстро, что не оставалось ни единого сомнения в том, что их просто устанавливают на землю вместо деревьев, и к этому моменту они уже заполнены многочисленными семьями рабочих, военных и представителей обслуживающего персонала. Короткие стежки – это затянутые в узлы нити, ставшие колоннами фабрик, изрыгающих черную копоть, что окрашивает небо моментально и бесповоротно, как лупа выжигает на деревяшке угольные узоры в солнечный день.
И день за днем не прекращался шум – лязг стальных машин, которые будто никогда не останавливали свои безумные соревнования, бесконечное дерби.
Иногда я брал кусочки ваты, затыкал ими свои ушные раковины и превращался в глухого мальчика. Даже повадки, частично, становились такими же. Я ходил по квартире, располагавшуюся на четвертом этаже, всматриваясь в окна, выглядывая на лестничную площадку и не слышал ровным счетом ничего – ни лая собак, распространявшемся по лестничной клетке так быстро и так сильно, что даже взрослый человек мог смело наложить в штаны и это не казалось бы зазорным, ни шума стальных монстров за окном, которое никак не скрывало и не делало шум тише, лишь своим дребезжанием и вибрацией создавая его физическое присутствие. Ни-че-го.
Мое пребывание в собственном островке спокойствия совсем не радовало мою мать. Она отличалась умением превращать самые затвердевшие куски говядины в потрясающие супы – и это позволяло ей смотреть любимые ТВ-шоу практически не отвлекаясь на готовку. Пока темные клочки, когда-то бывшие частями коров, отваривались на кухне, заполняя ее сизым и глубоким, похожим на холодец, паром, она откидывалась в кресле с поистине кошачьей улыбкой, а я же плавал в собственном бассейне из идеальной тишины. Бывало, я стоял на кухне, погружаясь в свои мысли, смотрел, как пенная жидкость вылезает из-под крышки, отталкивает ее, будто прутья клетки. Она обрушивалась на газовый огонек под кастрюлей, корчилась, закипала – и все в полной тишине. Потом прибегала моя мать и начинала хлопотать с полотенцем в руках, в ее губах я читал крики раздраженного удивления о том, как же я не мог сделать напор газа немного меньше, о том, что теперь отец устроит ей взбучку, если она не приведет все в порядок. И моим наказанием был момент, в который она вырывала замки моего мира из ушей и высвобождая шквал шумов, криков, шипения влаги на конфорке, лая собак за стеной и на лестнице, стальных какофоний за окном, весь это хаос хлещет меня по ушам, вызывая сильнейшую боль. После этого я, как в тумане, пробирался в свою комнату, и падал практически без сознания, в пустоту без сновидений.
