Горький уехал, а на другой день я оставил колонию. Эта катастрофа для меня не была абсолютной. Я ушел, ощущая в своей душе теплому моральной поддержки Алексея Максимовича, проверив до конца все свои установки, получив во всем его полное одобрение. Это одобрение было выражено не только в словах, но и в том душевном волнении, с которым Алексей Максимович наблюдал живую жизнь колонии, в том человеческом празднике, который я не мог ощущать иначе, как праздник нового, социалистического общества. И ведь Горький был не один. Мою беспризорную педагогику немедленно "подобрали" смелые и педологически неуязвимые чекисты и не только не дали ей погибнуть, но дали высказаться до конца, предоставив ей участие в блестящей организации коммуны им. Дзержинского#8.
В эти дни я начал свою "Педагогическую поэму"#9. Я несмело сказал о своей литературной затее Алексею Максимовичу. Он деликатно одобрил мое начинание... Поэма была написана в 1928 г. и... пять лет пролежала в ящике стола, так я боялся представить ее на суд Максима Горького. Во-первых, я помнил свой "Глупый день" и "не написан фон", во-вторых, я не хотел превращаться в глазах Алексея Максимовича из порядочного педагога в неудачного писателя. За эти пять лет я написал небольшую книжонку о коммуне Дзержинского и... тоже побоялся послать ее своему великому другу, а послал в ГИХЛ. Она два с лишним года пролежала в редакции, и вдруг, даже неожиданно для меня, ее напечатали. Я не встретил ее ни в одном магазине, я не прочитал о ней ни одной строчки в журналах или газетах, я не видел ее в руках читателя, вообще эта книжонка как-то незаметно провалилась в небытие. Поэтому я был несколько удивлен и обрадован, когда в декабре 1932 г. получил из Сорренто письмо, начинающееся так:
"Вчера прочитал Вашу книжку "Марш тридцатого года". Читал с волнением и радостью..."
После этого Алексей Максимович уже не отпустил меня. Еще около года я сопротивлялся и все боялся представить ему "Педагогическую поэму" - книгу о моей жизни, о моих ошибках и о моей маленькой борьбе. Но он настойчиво требовал:
"Поезжайте куда-нибудь в теплые места и пишите книгу..."
В теплые места я не поехал - некогда было, но поддержка и настойчивость Алексея Максимовича преодолели мою трусость: осенью 1933 г. я привез ему свою книгу - первую часть. Через день я получил полное одобрение, и книга была сдана в очередной номер альманаха "Год 17". Все остальные части тоже прошли через руки Алексея Максимовича. Второй частью он остался менее доволен, ругал меня за некоторые места и настойчиво требовал, чтобы все линии моих педагогических споров были выяснены до конца, а я все еще продолжал побаиваться педологов, даже это слово старался не употреблять в книге. Отправляя к нему в Крым третью часть, я даже просил его выбросить главу "У подошвы Олимпа", но он ответил коротко по этому вопросу:
