— Прости, великая жрица. Мне показалось, конечно, показалось… Прости!
— Ну что ж, показалось так показалось, — покладисто кивнула Никарета. — Всякое бывает. Но если ты опять зальешь своими и чужими слезами половину храма, я тебя не пощажу, поняла?
— Залью слезами половину храма? — изумилась сероглазая — и наконец-то увидела кучку рыдающих девиц. Мгновение она таращилась на них, а потом вдруг тихонько хихикнула раз, другой — да так и залилась хохотом.
Девушки отстранились друг от дружки, смущенно переглядываясь и утирая слезы, а потом тоже принялись смущенно смеяться.
Кажется, всем им после слез полегчало, и Никарета благосклонно взглянула в серые глаза:
— Кто научил тебя этим стихам?
— Мой отец. Его звали Леодор.
Девушка произнесла эти слова с таким тяжким вздохом, что Никарета решила: сейчас вновь прольются слезы, — но нет, ничего подобного!
Никарета одобрительно кивнула — и только тут вспомнила, что до сих пор не знает, как называть эту девушку. Наверняка она была слишком занята рыданьями и ничего для себя не придумала.
— Как тебя зовут? — спросила она снисходительно. — Хочешь назваться Юмелией? Это значит — мелодия. Или, быть может, тебе по нраву имя Целландайн, то есть ласточка?
Девушка слабо улыбнулась:
— Великая жрица, поверь, я бы с удовольствием последовала твоему совету и назвалась Целландайн, тем паче что мою мать звали Фтеро, воробушек, а тетушку, которая вырастила меня, — Филомела, соловей. Однако у меня есть имя, которым нарек меня отец, и, прошу, не принуждай меня изменить его выбору.
— Ну? — настороженно спросила Никарета, недоумевая, какое же имя мог выбрать для нее отец — любитель Гомера. Неужели Андромаха?! [31]Такое имя для гетеры совершенно не годится! — Как же тебя зовут?
— Лаис, — ответила сероглазая, вызывающе вскинув голову. — Один сарацин сказал, что это значит — львица.
— Хм-хм, — протянула удивленная Никарета. — Ну что же, пусть будет так. Об одном прошу тебя: не читай своим любовникам этот монолог Гектора! А то они вымочат слезами твою постель! Ну а теперь, девушки, все в купальню, а заодно на первые матиомы: по уходу за волосами и телом.
… На какой-то миг Лаис показалось, что она видит Фания. Да-да, того самого Фания, который когда-то спас от насилия Орестеса (чтобы потом убить его!) и Доркион — чтобы продать ее в рабство. Но из-за этого она попала к Апеллесу и пережила самые светлые и самые темные, самые лучшие и самые тяжелые мгновения своей жизни… Да, сердце ее чуть не разорвалось, когда пришла пора уезжать от человека, которого она так любила и которого чуть не предала, да, Апеллес теперь принадлежал другой, и Лаис не знала, когда выплачет свое горе, но она была не глупа и прекрасно понимала: если бы не Фаний, в ее жизни могло не быть ничего, вообще ничего — кроме грязи, боли, насилия и унизительной смерти посреди моря, а потом ее, так же как отца, швырнули бы за борт на корм рыбам. Фаний был орудием ее судьбы, а на судьбу гневаться глупо. Что ж, она потеряла Апеллеса, но зато попала туда, куда вела ее стезя. И Лаис очень хотела бы увидеть Фания вновь, чтобы поблагодарить его, но в Афинах ей было не до того, да он и запретил ей даже приближаться к его дому…
