Торговец Элий из Эфеса гордился, что был земляком Апеллеса. Вдобавок они знали друг друга с детства, отчего меж ними всегда существовали особо доверительные отношения. При всей своей болтливости (ну а как же иначе уговорить человека сделать покупку, если не уболтать его?!) торговец умел хранить чужие тайны, а потому никому не говорил, зачем Апеллес берет у него молодых красавцев и красавиц.
Все были убеждены, что он ищет чувственного разнообразия, ведь он был молод, бесшабашен и сладострастен. Однако они забывали, что Апеллес был не только мастером постельных дел, но и художником. Рабов и рабынь Элия он использовал как натурщиков и натурщиц, а потом возвращал торговцу для продажи.
Накануне Апеллес получил весть от Элия, что к нему поступил новый товар, и очень обрадовался. Художнику как раз была нужна натурщица. Заказанная ему тихография для храма царственного Зевса требовала изображений целого сонма небожителей, низших божеств и людей. С несколькими восковыми табличками и стилосом Апеллес бродил по Афинам, делая новые и новые наброски, ловя необычные выражения лиц, примечая особенно красивые и яркие. Чаще всего его можно было встретить возле лачуг портовых шлюх и на рынках, в том числе на рынках рабов. Если набросок не удавался или встречалось более интересное лицо, он безжалостно размягчал пальцем воск и стирал изображение.
Апеллес никогда не искал натурщиков и натурщиц среди свободных людей. Его произведения были слишком знамениты, на них ходили смотреть семьями, и Апеллес вовсе не желал, чтобы афиняне тыкали пальцем в какого-нибудь Нина, сына Салмокиса, или Феодору, дочь Лисия, крича: «Вот идет Арес, смотрите, это с Нина списан лик бога войны! А вот и Гера, она живет близ Акарнийских ворот, у нее трое детей, ее зовут Феодора!» Только однажды в жизни допустил художник подобную ошибку, и она чуть не стала для него роковой: царь Филипп Македонский, коего Апеллес изобразил в виде Посейдона (у Филиппа была необоримая страсть к морю, хотя войны свои он вел на суше), пришел в ярость, увидев на картине знакомые лица своих подданных, возведенных художником в ранг тритонов и нереид.
Сначала Филипп отдал приказ казнить самонадеянного пачкуна и мазилу, однако вступился сын, молодой Александр, который сказал, что столь величаво никто еще не изображал царя и просто глупо уничтожать такого мастера, если стену можно расписать заново.
Филипп редко внимал советам сына (впрочем, Александр еще реже осмеливался вообще открывать рот в его присутствии!), но на сей раз неожиданно для всех его послушался. Изображение Апеллес переделал очень быстро. Лица пришлось выдумывать, и они утратили то живое, непосредственное выражение, которым пленяли прежде. Но царь остался доволен, ибо его собственный лик засиял теперь еще ярче. Он щедро наградил Апеллеса, и тот некоторое время состоял в свите Филиппа Македонского, пока не устал от непрестанных кочевий и сражений, не встревожился, что разучится писать что бы то ни было, кроме военных сцен и свирепых воинских физиономий, и не отпросился на время в Афины — дать мирный отдых своему взнузданному и нахлестанному вдохновению. Александр снова помог ему убедить отца, и Апеллес уехал, увозя с собой свою мировую славу — и те уроки, которые он извлек из общения с сильными мира сего.
