Если речь шла о встрече с морским патрулем или пиратами, изменить что бы то ни было Ираклий Шалвович не мог – это зависело не от него, а от случая. А вот если опасность притаилась где-то здесь, на борту, устранить ее он не только мог, но и был обязан. У него уже далеко не впервые возникло искушение просто спуститься в кубрик, отыскать среди спящей матросни моториста Молчанова и свернуть ему, сонному, шею, а потом выбросить тело за борт на корм акулам. Он привычно сдержался: стармех по-прежнему был без помощника, как без рук, да и Молчанов, вполне возможно, не таил в себе никакой угрозы.
Докурив сигару и выбросив окурок в море, Пагава спустился в трюм: он давно не проверял груз и ощущал настоятельную потребность совершить это действие – во многом ритуальное, лишенное практического смысла, как всякий ритуал, но такое же необходимое, как намаз для правоверного мусульманина.
Стоя на верхней ступеньке уходящего в темноту крутого металлического трапа, он вдруг почувствовал, как резко, скачком, усилилась снедавшая его тревога. Инстинктивно прижавшись лопатками к стальной переборке, нащупывая правой рукой клапан кобуры, он клацнул рубильником. Забранные проволочными решетками лампы тускло озарили огромное, как ангар для дирижабля, помещение, примерно до половины загруженное джутовыми мешками – если верить маркировке, с зерном пшеницы. Мировая общественность в лице Международного Красного Креста, как обычно, оказывала гуманитарную помощь традиционно голодающей Северной Африке; если бы решение по данному вопросу принимал Ираклий Пагава, восемьдесят процентов населения этого проблемного региона давно бы пошло на удобрения, а оставшиеся двадцать научились бы, наконец, не только плодить нищету и выпрашивать подачки, но и работать. Это создало бы для него лично определенные проблемы с клиентурой, но, когда речь заходила о глобальных проблемах, Ираклий Шалвович готов был слегка поступиться собственными интересами – с тем, разумеется, чтобы наверстать упущенное в каком-то другом месте и каким-либо иным способом.
Интенсивность чувства притаившейся где-то рядом опасности пошла на убыль, когда Пагава убедился в том, что в трюме, кроме него, никого нет.
– Э, генацвале, – обращаясь к себе, вполголоса протянул он, – ты что, темноты бояться начал? Как маленький, честное слово…
Он спустился вниз и, шагая прямо по тугим джутовым бокам, прошел в дальний угол трюма. В трюме стоял памятный с детства запах пыльной мешковины и сухого зерна, из-за дальней переборки доносился ровный гул судовой машины. Этот звук снова напомнил Ираклию Шалвовичу о новом мотористе, и, прежде чем отвалить в сторону помеченный оливково-зеленой заплатой мешок, он еще раз внимательно огляделся по сторонам.
