— Так ты полагаешь, все же генератор? — сумрачно глядя в шальной огонь, пожирающий шар перекати-поля, произносил витязь. — И все, что мы наблюдаем, не более чем полигон, своего рода экспериментальная база?
— А шо, почему нет? Я как в Институте CNN врубаю, так явно чувствую — конкретный полигон. Хрен зна чей, но стопудово лабораторные мыши под колпаком, только в костюмах и при галстуках. А эти чем хуже? Тоже, небось, сапиенсами числят себя.
— Еще не числят, слов таких не знают.
— Оно, конечно, правильно. — Менестрель, с переносицей, в силу жизненных передряг напоминавшей Федюне змеиный извив, закончил вощить стрелу и, точно любуясь, поднес ее к глазам, глядя на пламя. — Но все же как-то грустно расставаться с этим предубеждением. Так шо, мой доблестный вестфольдинг, есть промеж меня авторитетное мнение, шо прежде чем сбагрить эту сапиенсирующую межушную промежность в контору, надо устроить ей пристальный фейс-контроль.
— В каком смысле? — Витязь поднял брови.
— Хочу эксклюзивно получить чистосердечный и нелицеприятный ответ на три исконно-посконных вопроса русской интеллигенции: «Кто виноват?», «Шо делать?» и «Третьим будешь?», а, нет, «Кому на Руси жить хорошо?» — насмешливый приятель немногословного витязя ткнул себя пальцем в лоб, будто что-то вспоминая. При слове «Русь» Федюня несколько оживился, понимая, что иноземцы говорят о его родной земле, и тихо кашлянул.
— Федюнь, ты еще не спишь? — Добрый защитник наконец обратил внимание на сидящего поодаль мальчонку. — Вот и хорошо. Подкинь дров, блин, лепешек в огонь! Видишь, совсем скоро погаснет.
— Огонь — это хорошо, это верно. — Мальчишка радостно выполнил порученное ему действие, чувствуя большое облегчение от того, что верзила-лучник перешел на его родное наречие.
Над костром поднялся вонючий дым, люди, окружавшие костер, расселись чуть подальше.
— Ырка огня боится.
— Кака така Ирка? — повернулся к нему Лис. — Ты шо, втихаря подругу какую-то зафаловал? Ну, парень, ну, хват!
Глаза Федюни полезли на лоб, будто он вдохнул полным ртом этого смрадного дыма, и тот наполнил ему голову от горла до макушки.
— Чур вас, чур! Ырка — дух злой, мертвяк неупокоенный! В лес его лешаки не пущают, так, стало быть, он полем-степью и гуляет, когда пешим, когда и конным, а то и вовсе будто бы и вида никакого нет, а только спиною чуешь, как глядит на тебя кто-то. Холодок такой, будто изморозь в жаркий день. Если вдруг такое станется, говори скорее: «Деде, прадеде, пращуре, слышишь?» И как донесется точно вроде бы издаля: «Слы-ы-шу-у!», так Ырка пужается и прочь отпрянывает. Да только надолго не уйдет — ему на тот свет путь заказан. А на этом — холодно. От того хлада его всего крючит. И как почует он где человечье тепло, так вокруг и вьется, и вьется. Чуть зазевался — все! И кровь твою выпьет, и жар души отберет. Такое-то дело, — страстно тараторил Кочедыжник. — Оттого посреди степи становище разбивать — дело недоброе. К огню Ырка не приблизится — от него пламенем адским веет. Но где подальше — хошь одного бедолашного угребет, хошь десятерых. Тут чтоб покойно спать, со змеиным царем домолвиться надо. Как он вкруг становища оползет, так словно бы вал нерушимый по следу его возвысится. Ырке того вала нипочем не одолеть. Он все вниз глядит и через стену такую перебраться не может. Когда скажете мне, так я…
