Миранда щурилась от света. Ее соломенные волосы рассыпались по плечам. Ее широкая ночная рубашка, доходившая до лодыжек, скрывала линии тела. Женщина без возраста. Обхватив себя за плечи, она смотрела на огромного мужика, который замер, не докончив шага, на его безвольно упавшие руки и сморщенное бурое естество в поросли темных волос. Женщина-ребенок, без возраста. Миранда сделала шажок вперед.
— Папочка, я не могу уснуть, — всхлипнула она.
Потом взяла отца за руку и повела в спальню. Чармиан лежала спиной к ним, свернувшись кренделем на дальней стороне кровати. Спит? Безгрешна? Миранда забралась в постель, Стивен подоткнул вокруг нее одеяло и присел рядом.
— Я пугаюсь, если вдруг проснусь среди ночи, — сказала Миранда, поправляя волосы.
— Я тоже, — ответил Стивен, легко целуя ее в губы.
— А бояться-то нечего, правда?
— Правда. Нечего.
Миранда поерзала на темно-красных простынях, укладываясь удобнее.
— Расскажи что-нибудь, чтобы я уснула, — попросила она, не сводя с отца взгляда.
Стивен через плечо посмотрел на Чармиан.
— Утром загляни в шкаф. Там полная сумка подарков.
— И для Чармиан?
— Да.
На лицо дочери падал свет из коридора. Стало зябко.
— Я купил их к твоему дню рождения, — добавил Стивен, но Миранда уже спала, чуть улыбаясь во сне.
Белизна ее запрокинутого горла почему-то навеяла яркую картинку из детства: укрытое ослепительным снегом белое поле, которое он, восьмилетний мальчик, не дерзнет осквернить следами.
С хрустом потянувшись, Пиявка выбрасывает вперед ноги, сцепляет пальцы на затылке и, щелкнув суставами, склабится своей нарочито похабной ухмылкой, будто вдали что-то разглядел, после чего тихонько пихает меня локтем в шею. Кажись, пронесло, ась?
Да? Я лежу в темноте. Да, кажется, старое доброе туда-сюда ее убаюкало. Древнее туда-сюда бесконечно, и невесомость подбирается неприметно, как сон. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох — выдох, а между ними опасный провал тишины, словно в раздумье, надо ли продолжать.
Белесое небо бледно-желтушно, отдаленное зловоние канала разбавилось до сладкого запаха спелых вишен, авиалайнеры меланхолично сбиваются в стаю, а конторский народ занят работой — кромсает дневные газеты. Чтобы наклеить заметки на карточки.
Если смотреть во тьме, угадывается бледная кожа на хрупком краешке скулы, изломом обрисованной в черноте. Провалы открытых глаз не видны. Сквозь приоткрытые губы чуть поблескивает влажный зуб, лента густых волос кажется чернее ночи. Порой я смотрю на нее и думаю: кто умрет первым? Кто — она или я? Неимоверный гнет тишины, сколько еще до рассвета?
