— Понятно. Ловко придумано. — Он сел на полу и протянул руку к чайнику. — Можно мне попробовать?
Арбели протянул ему чайник, и Джинн внимательно осмотрел его, крепко держа в руках, которые давно уже перестали дрожать.
— Наверное, главная сложность в том, чтобы сделать края заплатки как можно тоньше, но при этом не обнажить сталь, — задумчиво произнес он.
— Да, именно так, — подтвердил удивленный Арбели.
Джинн положил руку на дно чайника, подержал так немного, а потом начал осторожно тереть края заплатки. На глазах пораженного Арбели ее очертания начали исчезать.
Когда гость вернул ему чайник, его донышко выглядело совершенно как новое.
— У меня есть к тебе предложение, — сказал Джинн.
* * *
В пустыне весенние дожди начинаются без предупреждения. Наутро после того, как Джинн расстался с караваном около Гуты, небо покрылось тучами и на землю упали сначала первые робкие капли, а потом хлынул настоящий ливень. Пересохшие русла рек и канавы наполнились водой. Джинн смотрел на дождь, струящийся по стенам его дворца, и злился. Прямо с утра он собирался отправиться в поселение джиннов, а теперь ему придется ждать.
Он бесцельно бродил по комнатам, изучал золотые и серебряные узоры на стенах, кое-где вносил ненужные изменения. Мысленно он все еще шел за караваном, прислушивался к чужим разговорам, приглядывался к жестам. Он вспоминал песню старого погонщика о бедуинах. Неужели ее герои действительно были так храбры, а их женщины так прекрасны? Или все они существовали лишь в старых полузабытых легендах?
Три дня дождь то затихал, то усиливался снова, и три дня Джинн провел в вынужденном заточении, приводившем его в бешенство. Будь он свободен, он бы, наверное, понесся к самому краю земли, чтобы усталость прогнала из головы все мысли о мире людей. Или, как собирался, отправился бы в поселение джиннов, где прошла его юность. Но когда тучи отдали земле всю накопившуюся в них влагу и Джинн смог выйти наружу в чисто вымытый мир, он обнаружил, что все мысли о возвращении к сородичам испарились вместе с дождем.
Голему хватило нескольких часов в Нью-Йорке, чтобы затосковать по относительной тишине и спокойствию на пароходе. Шум на улицах стоял немыслимый, а еще худший гвалт царил у нее в голове. Поначалу он почти парализовал ее, и она в ужасе забилась под какой-то навес, но и там ее настигали горестные мысли уличных торговцев и мальчишек-газетчиков, звучащие даже громче, чем их пронзительные голоса:
