А слышали, граждане и гражданочки, с чего это они присмирели? А с того, что прислали из Москвы важного комиссара, тутошних гораздо важнее, – не еврея, не латыша, не поляка, а татарина. Ходит он повсюду, про ужасы наши расспрашивает и в Москву всю правду пишет.
Можно, стало быть, и с диктатурой пролетариата ужиться, ежели жидов при ней поменьше будет!
«Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т.д.
Но что особенно обращает на себя внимание в этих расстрелах, так это то, что расстрелы проводились не в одиночку, а целыми партиями, по нескольку десятков человек вместе. Расстреливаемых раздевали донага и выстраивали перед вооруженными отрядами. Указывают, что при такой «системе» расстрелов некоторым из осужденных удавалось бежать в горы. Ясно, что появление их в голом виде почти в сумасшедшем состоянии производило самое отрицательное впечатление на крестьян. Они их прятали у себя, кормили и направляли дальше в горы. Насколько все соответствует действительности, трудно сказать, но это утверждают почти все центральные и местные работники.
Такой бесшабашный и жестокий террор оставил неизгладимо тяжелую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками, какое-то недоверие и глубоко скрытая злоба…»
Из доклада в ЦК РКП (б) Мирсаида Султан-Галиева, представителя Наркомата по делам национальностей РСФСР, изучавшего обстановку в Крыму в апреле-мае 1921 года
Следом за выстрелом и ежеутренним обещанием сегодня же «всех перешлепать» из угла большой классной комнаты раздался вой. И вздрогнул вооруженный товарищ Федор, потому что в висках – вопреки рассудку – забилось: «Волки!» И словно бы зазвучал голос совсем иной жизни, которой так нужна Федькина смерть, и тот, еще крепче сжимая маузер, закрестился, мысленно прося у товарища Куна… Белы… прощения за то, что опять поддается старорежимным привычкам, что гады-арестанты при появлении грозного чекиста до сих пор не обоссываются, а сам грозный в который уж раз к этому близок.
– Э-э-х, ба-а-а-тьк-а-а! – выл Шебутнов, – Э-э-х, Н-е-е-ст-ор Ив-а-а-ны-ы-ы-ч!!
