– После того как мы открыли друг другу свои чувства, Амелия постепенно освобождалась от скованности, пока наконец я не стал ощущать в ней жар взаимности, о какой только может мечтать самый пылкий влюбленный.
Я мог бы теперь считать, что я в раю, не будь мое блаженство омрачено прежними тревогами, – размышлениями о том, что я должен платить за все свои радости ценой почти неминуемой гибели бесценного существа, которому я ими обязан. Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а когда стала невыносимой, я принял твердое решение поведать свои опасения Амелии.
И вот однажды вечером после пылких заверений в совершеннейшей бескорыстности моей любви, чистосердечности которой сам Бог свидетель, я отважился высказать Амелии следующее: «Слишком справедлива, боюсь, о бесценная моя, та истина, что даже самое полное человеческое счастье не может быть совершенным. Как упоительна была бы доставшаяся мне чаша, если бы не одна-единственная капля яда, которая отравляет все. Ах, Амелия! Какое будущее нас ждет, если судьба одарит меня правом назвать вас своей? Мои жизненные обстоятельства вам известны, известно вам и собственное положение: я могу рассчитывать только на нищенское жалованье прапорщика,[75] вы всецело зависите от матери; стоит какому-нибудь своевольному поступку погубить ваши надежды, какая несчастная участь будет уготована вам со мной. Ах, Амелия, как леденит мне душу предчувствие ваших горестей! Могу ли я вообразить вас лишенной хотя бы на миг необходимых жизненных благ, помыслить о неизбежности ужасающих тягот, которые вам придется сносить? Каково будет мне видеть вас униженной и корить себя за то, что я всему злосчастною причиной? Представьте также, что в самую трудную минуту я буду вынужден покинуть вас по делам службы. Разве смогу я подвергнуть вас вместе с собой всем превратностям и лишениям войны? Да и вы сами, как бы того ни желали, не перенесли бы тягот и одной кампании? Как же нам тогда быть? Неужто оставить вас умирать от голода в одиночестве? Лишенной супружеского участия? а из-за меня лишенной участия и лучшей из матерей? – женщины, столь дорогой моему сердцу, поскольку она родительница, кормилица и друг моей Амелии. Но, ах, любимая моя, перенеситесь мысленно несколько далее… Подумайте о самых нежных плодах, о самом драгоценном залоге нашей любви. Могу ли я смириться с мыслью, что нищета станет уделом потомства моей Амелии? наших с вами… о Боже милосердный, наших детей! И еще… как вымолвить это слово?… нет, я на это не пойду, я не должен, не могу, не в силах расстаться с вами. Что же нам делать, Амелия? Пришла пора без утайки просить у вас совета». «Какой же совет я могу вам дать, – промолвила она, – если передо мной такой выбор? Уж лучше бы нам не суждено было встретиться». При этих словах она вздохнула и с невыразимой нежностью посмотрела на меня, а ее прелестные щечки стали влажными от слез. Я собирался было что-то ответить, но был прерван на полуслове помехой, положившей конец нашей беседе.
